Тайная дипломатия (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич Страница 14

– Ну и что? Зато мой папа был знаком со членами ЦК – с Красиным, с Гусаровым. Красин даже жил у нас в доме, хотя официально ему было запрещено появляться в столице. Я их сызмальства знаю, помогала, чем могла. Листовки распространяла, агитировала. Смешно, наверное, когда гимназистка агитирует и программу минимум цитирует. Я даже Серова пыталась наставить на путь истинный, о свержении самодержавия толковала, когда он мой портрет писал.

– А что Серов? – заинтересовался я.

– А он просто задумчиво посмотрел на меня и сказал: «Наташенька, если не перестанете болтать, я назову ваш портрет „Гимназистка с открытым ртом!“» – Я испугалась и перестала болтать.

– Здорово! – восхитился я.

– А в девятьсот шестом я помогала Федору Васильевичу Гусарову организовывать восстание в Кронштадте. Как сейчас понимаю, с высоты своих лет, особой помощи от меня и не было, но делала все, что могла. Даже раны перевязывала. Потом в тюрьму угодила, потом в ссылку. Федор Васильевич за это восемь лет каторги получил. Меня пожалели по молодости, да по дурости. Зато в тюрьме с интересными людьми познакомилась. Так что в партию меня приняли по знакомству.

– Да, Наталья Андреевна, – протянул я. – Интересные у тебя знакомые. Кого-то по знакомству на теплое местечко устраивают, а тебя то в тюрьму, то в ссылку.

– Что же поделать? – вздохнула Наташа. Лукаво посмотрев на меня, спросила. – А нам не пора домой? Хозяйка, небось, ужин приготовила.

После завтрака я уже околачивался около «Виолетты». Дорофей Данилович выглядел мрачным, поминутно зевал прикрывая рот ладонью, демонстрируя сбитые костяшки правой руки.

– Живой хоть, несчастный-то? – поинтересовался я.

– Ты это о чем? – опять зевнул Данилыч.

– Да о том, о кого ты руку расшиб, – усмехнулся я, кивая на сбитые места.

– А, это, – равнодушно хмыкнул швейцар. – Это я своему соседу вразумление делал. Повадился, понимаете ли, деньги не отдавать вовремя. Ладно один раз задолжал, два, а то уже три. Я своей Ивонне говорю – если не платит, так и не работай. А она – мол, так уж и быть, в третий раз схожу, если не заплатит, то больше ни-ни. Конкуренция, видите ли, большая. Раньше-то у нее свой кот был, но его прирезали, мы с Ивонной и поженились. Она мне давно говорит – мол, бросай работу, а не то перед подругами стыдно – есть муж, а он швейцаром работает. Неужели, дескать, не прокормлю? Но у меня собственная гордость есть. Я что, кот какой, чтобы у жены на шее сидеть? Но если не платят, могу и разобраться. Сходил, разобрался, малость поучил, деньги с него взял за три раза, да еще процент. Отлежится, парень крепкий.

– А чем сутенер от кота отличается? – поинтересовался я.

– Кот, это который дома сидит, а на него девка работает. Сутенер же за девками следит, чтобы не обижали, деньги платили. У него их штук пять, а то и десять, с каждой долю имеет, даже с тех, кто на котов работает. Ивонну мою не трогают, знают, что у меня с руки разделка простая, но и мне девок нельзя набирать. Ивонна моя жена, тут я могу за нее заступиться.

Вслух я ничего говорить не стал, а то, что подумал, оставлю при себе. Что же, везде свои нравы. Если отставного атлета устраивает, что его женой пользуются, как хотят, это его дело, а не мое. А то, что мне стало противно, мои проблемы.

– Да, Сева, ты уж меня прости, – повинился Данилыч.

– А за что? – насторожился я.

– Вишь, еще до того, как дипломат твой на службу ушел, сюда ажан пришел. Переодетый, но ажанов здесь в коричневое пальто обряжают, ботинки армейские, кепи. Я же на них насмотрелся, за четыре-то года, отличаю. Это как наших филеров в гороховое пальто. Тоже стал спрашивать о Скородумове, дескать – не видел ли я чего подозрительного? Может, люди какие, машины? Не следил ли кто-нибудь за русским? Ну, я ему про тот автомобиль рассказал. Сева, это плохо?

– Да ладно, почему плохо? Рассказал и рассказал. Секрета здесь нет, за секретность я бы тебе не тридцать франков, а все сто заплатил, – хмыкнул я, лихорадочно размышляя – почему полиция появилась после моего разговора с Чичериным? Явно прослеживается связь. Если так, то у нашего народного комиссара есть свои «подвязки» в сюрте. Забавно, что у полиции и у меня один источник информации. А еще я сегодня получил от швейцара очень важную информацию. Пригодится.

– Так чего, как обычно, пять франков? – повеселел швейцар.

– Даже десять, – расщедрился я. Передав две бело-зеленые бумажки, тихонько спросил: – А скажи-ка, Дорофей Данилович, во сколько мне обойдется, если я тихонечко осмотрю номер нашего земляка? В сорок франков уложусь или больше?

Дорофей Данилович не стал отнекиваться, посылать меня лесом, блюдя тайну проживания постояльца, а свистнул сквозь щербатые зубы:

– Сорок? Севка, да ты смеешься, что ли? Сотня. И то, если там ничего не тронешь и не вынесешь. И деньги вперед.

– Данилыч, побойся бога. Откуда сто?

– Ну, ты сам посуди. Мне денежку надо? Надо. Жаку, портье, тоже на лапу надо. Горничной – не помню, как зовут, она у нас новая, вроде Магда, тоже дай, чтобы не заорала. Теперь и прикинь – Жаку пятьдесят, мне тридцать, да девке двадцать.

– Справедливо, – согласился я, прикидывая, сколько у меня осталось денег? Получалось, что сотня и еще десять франков и это все мои средства, выданные наркомом на оперативные расходы. Ладно, я у товарища Чичерина еще возьму. – Сотню я заплачу, но уговор такой – половину сейчас, а половину потом. Договорились?

– Не, всегда деньги вперед платят. Сева, ты же не первый у нас такой. И мужья бывали, своих блядей выискивали, и сыщики частные. И все вперед платили.

– Дорофей Данилович, если и приходили, то французы. Всегда отмажутся – мол, случайно зашел. А я как отмазываться стану, если что? Я ж русский, твой соотечественник. Сам посуди, где гарантия, что портье в полицию не позвонит, а меня в номере не запрет? Конечно, потом он долго не проживет, но мне-то в полиции кантоваться всю ночь придется. Оно мне надо? Без денег и в полиции кисло, а так, с франками, как-нибудь протяну ночку. Давай, пятьдесят сейчас, пятьдесят потом. Все честно. Я тебя хоть раз обманул?

Я говорил только о портье, но Демидыч все понял правильно. Дядька он здоровый, шею мне может запросто сломать, но… Задумчиво почесав затылок, пошел договариваться. Выйдя через пять минут, протянул руку.

– Уговорил. Давай пятьдесят. И имей в виду, что номер в присутствии Магды станешь осматривать. Мало ли, еще сопрешь чего.

В номер постояльца меня провела горничная – крупная белобрысая девица, неторопливая, чем-то похожая на женщину с картины какого-нибудь голландца, либо на корову. Фламандка? По типажу подходит. Оглядевшись по сторонам, открыла дверь запасным ключом, зашла вместе со мной. Вот уж наблюдателей мне точно не нужно. Вытащив десять франков, улыбнулся девице, аккуратно засунул бумажки в вырез платья, нежно погладил, что выпирало, а потом кивнул горничной на коридор – мол, постой там.

Магда спорить не стала, вышла, прикрыв за собой дверь, сказав только:

– Дис минут.

Десять минут очень мало даже для поверхностного обыска. Что ж, значит нужно искать очень быстро. Еще бы мне кто сказал, что искать и где.

А комната в гостинице даже поплоше моей в пансионате. И всей-то радости, что гостиница в центре. Да, комната плохая. Вытянутая, словно пенал, с узким окном, через которое задувает ветер с Сены. Осень, и дует немилосердно.

Кровать. Платяной шкаф. Комод, на котором стоит медный тазик и кувшин. Забавно, но и в моей комнате стояли такие же и тазик, и кувшин. Словно патроны из одной обоймы. Холодная батарея парового отопления, а за ней ничего нет кроме прошлогодней паутины. Паук как улика не подойдет, дохлые мухи – тем более. Так, загляну-ка я в платяной шкаф. Ага, вот уже и есть первый улов – чуть в глубине, укрытый штанами и плащом, спрятался саквояж. Новенький, не из дорогих, не больше десяти франков, но этого саквояжа у товарища Скородумова не было. Только чемодан. Впрочем, чемодан и сейчас есть, стоит на шкафу. Старый, заслуженный. Пусто и тут, и там. А штаны и плащ новые, приобретенные в Париже. Тоже зарубочка в памяти. Так, быстренько проверить карманы плаща и штанов. Ага, а в них лежат скомканные и кое-где драненькие бумажки, словно вынутые из мусорной корзинки. Смотреть будем позже, но интересно. Я же давал инструкции – с собой нельзя выносить ни единой бумажки, а в идеале, товарищи дипломаты, вы должны сжигать все свои черновики. Проверял ведь я их. Жвакали, мол – какие секретности на ровном месте? Это же использованные листы, их только в клозете использовать. Да, бухтеть бухтели, но пока я сидел над душой, они бумаги и сжигали, и рвали в меленькую лапшу, а без меня могли службу и завалить. Беда с дипломатами. Могут понаделать делов и без злого умысла, а уж с умыслом-то…