Артем Мичурин - Песни мертвых соловьев Страница 14

– За что?! – Фара стоял от меня в паре метров и недоуменно указывал своей шестипалой ладонью в сторону истерзанного тела, на котором я до сих пор сидел.

– Так получилось. Кстати, а что тут произошло?

– Я хуею, – Дрын, наконец, уронил косяк и теперь старательно сосал обожженный палец.

– Да ты совсем ебнулся!!! – вскипел Фара. Было видно, как горячее желание выписать мне с ноги по зубам разбивается о стену животного страха. – Баба тебя только за плечо тронул! Хотел узнать, все ли в порядке! Ты сидел, будто обдолбанный, пялился в одну точку, потом вскочил и стал его резать!

– Хм, странно.

– Странно – портки через башку надевать! А это – просто пиздец!

– Ничего не помню.

– Надо похоронить его, – выдал Дрын неожиданно осмысленную фразу.

– Да, – прорычал Фара, чуть успокоившись.

– У Бабы есть кто-нибудь? – спросил я на чистом автомате, все еще поглощенный размышлениями о природе случившегося.

– Никого, – покачал головой Дрын, глядя в лицо почившего товарища. – Интересно, дошел бы он до Триэна?

– Вряд ли, – Фара развернулся к выходу. – Ладно, хорош рассусоливать, надо веревку принести с лопатой.

Пока поднимали труп, из распоротого брюха вывалилась половина ливера. Мне, как виновнику торжества, пришлось спускаться и складывать все это добро в отыскавшийся среди разного хлама таз. Никогда не думал, что в человеке так много кишок. Раньше животы вспарывать не доводилось, а на картинках анатомического атласа все выглядело гораздо компактнее и аккуратнее. В обрезках тонкого кишечника через полупрозрачные стенки можно было даже рассмотреть непереваренную еду: красные ошметки моркови, тыквенные семечки, голову ящерицы…

– Ни хрена себе, – показал я кусок тощей кишки Дрыну.

– А-а, – расплылся тот в улыбке. – Это он на спор сожрал. Отморозок.

– Веселитесь? – огрызнулся Фара и сунул мне в перемазанные кровью и дерьмом руки лопату.

Земля возле коллектора была каменистой, и нормальную могилу вырыть не удалось, хоть и копали втроем посменно. Решили ограничиться полуметром. Уложили тело на бок, согнув ноги, чтобы влезло, распихали вокруг ливер, сверху торжественно водрузили любимые покойным балисонги, закидали накопанной землей и обложили камнями – от собак не спасет, но для порядка…

– Надо сказать что-нибудь, – снова блеснул сообразительностью Дрын.

– Я не умею, – отмазался Фара. – А ты заткнись, – покосился он, заметив с моей стороны готовность произнести эпитафию.

– Ну, – Дрын вздохнул и не спеша раскурил новый косяк, – тогда я скажу. Сколько тебя знаю, Баба, всегда ты был редкостным мудаком. Все копил-копил, в кубышку складывал. Говорю: «Баба, давай дунем», а ты: «Не-е-ет, ствол надо, снарягу надо». Ну, и где твой ствол? Где снаряга? В кубышке лежат. Кстати, не забыть бы ее отыскать. Да. Они в кубышке, а ты здесь. Как-то не клеится. Короче, зря ты так, Баба. Разочаровал меня.

– Все? – поинтересовался Фара, не дождавшись продолжения речи.

– А че еще?

– Ну, тогда сворачиваемся, – он подобрал лопату и пошел в сторону дома, демонстративно не став дожидаться меня.

– Слышь, – Дрын затянулся и хихикнул, утрамбовывая ногой землю вокруг могилы, – а ты че, в самом деле ни хрена не помнишь?

– В самом деле, – я попытался вытереть руки о куртку, но лишь еще больше их вымазал.

– Хе, ну дела. Не ширялся сегодня?

– Нет. А что?

– Да я тут слышал, синтетик новый по городу ходит, мозги выносит просто в ноль. Вот и решил… – легкомысленное выражение вдруг исчезло с лица Дрына. – Э-э… Знаешь, брат, ты не подумай дурного, но, бля, держись от меня подальше. Лады? Ну, бывай.

С этими словами он попятился и бочком почесал в сторону молокозавода, через каждые два-три шага оглядываясь, пока не скрылся за насыпью. Едва макушка Дрына пропала из виду, хруст гравия под его ногами стал заметно ритмичнее.

Фара со мной весь день не разговаривал, шлялся по дому, брался то за одно, то за другое, пытаясь себя занять и… не заснуть.

Я тоже решил особо не расслабляться. С Бабой Фара был не так долго знаком, чтобы всерьез закорешиться и жаждать кровавой мести, но, как говорил один умный человек: «Если вы страдаете паранойей, это еще не означает, что за вами не следят». Так что спал я одним глазом, а другим наблюдал, с целью пресечения возможных поползновений.

К семи часам вечера мой негодующий сосед выдохся и, сидя на кровати с книжкой, начал клевать носом.

– Долго собираешься бдить? – поинтересовался я. – Пока Валет не вернется?

– Ты о чем? – сделал Фара удивленное лицо.

– Уже четырнадцать часов не спишь.

– Следишь за мной?

– Это кто еще за кем следит? С каких пор ты меня бояться стал?

– Я тебя?! – Фара ткнул себе пальцем в грудь, криво усмехнувшись, но тут же помрачнел, и ухмылка трансформировалась в гримасу отвращения. – А хотя, знаешь, ты прав. Что уж там. Да, я боюсь. И не сегодня начал.

– Чего боишься?

– Он еще спрашивает! Поглядел бы со стороны. Ведешь себя, как… Даже сравнить не с чем. Если б ты кололся – я бы спокойнее был. Нарики – они понятнее. Но ты ведь крепче анаши ничего не принимаешь. А закидоны все чуднее и чуднее. Год назад в обмороки падал, потом в себя начал уходить, теперь вот от нехуй делать Бабу пришил. Я в жизни не видел такого. Сам, бывает, психануть могу, но ты… Ты же его зубами грыз!

– Чего?

– Чего слышал. Вцепился в горло, как собака, и ножом бил без остановки.

– Пиздишь.

– У Дрына спроси или у Липкого, они подтвердят, – Фара вздохнул и нахмурился. – Что с тобой творится? Мы ведь раньше как братья были. А теперь… чужие.

– Да брось херню молоть. Скажешь тоже, «чужие».

– Нет, – покачал головой Фара, – все изменилось. А ты изменился больше всех. Совсем другой стал.

– И с какого же бока я другой? Ну, сорвался сегодня, моча в голову ударила. Что из этого трагедию-то делать?

– Вот об этом я и толкую. Ты не из чего трагедию не делаешь. Что крысу раздавить, что кореша – один хер.

– Никогда мне Баба корешем не был.

– Даже смотреть на людей стал по-другому.

– Это как же?

– Как на мясо. Будто они неживые. Разговариваешь с человеком и не в глаза глядишь, а… – Фара изобразил руками в воздухе объемную фигуру, напоминающую голову с плечами, – целиком. Все равно что в мясной лавке на свиную тушу.

– Подумаешь, беда какая. Дались тебе эти люди.

– Ты и на меня сейчас так же смотришь.

Да, не слишком приятный разговор. Особенно в месте про горло Бабы и мои зубы. Сразу захотелось прополоскать рот. Где-то я читал, что в сознании детей и подростков стоимость человеческой жизни крайне низка. Якобы они не понимают ее ценности, потому как сами прожили всего ничего, не имеют жизненного багажа за плечами, не успели обрасти всем тем, что делает жизнь богаче, разнообразнее, дает повод для ностальгии. При этом уровень агрессии в мозгах сопливых малолеток просто-таки зашкаливает. Бурлят гормоны. Просыпается инстинктивное стремление стать альфа-самцом, подмять под себя все, что движется. В комплексе вышеперечисленное создает предпосылки для такого жуткого явления, как подростковая жестокость. Глупая, иррациональная, безудержная. Милые детки вдруг сходят с ума, перестают играть с плюшевыми медвежатами, грубят старшим, потрошат кошек, дерутся. Это была статья в старом околонаучном журнале. Ее автор советовал родителям найти с ребенком общий язык, серьезно обсудить волнующие его темы, поделиться опытом из своей молодости, объяснить чаду, что это всего лишь проходной этап в долгой счастливой жизни, что показная жестокость, культивируемая в среде ровесников, – не более чем результат гормонального перестроения организма, а на самом деле окружающий мир дружелюбен, светел и прекрасен. Идиот. Интересно, что сей ученый муж сказал бы мне? Смог бы описать светлый, прекрасный мир, ждущий с распростертыми объятиями за «проблемным» периодом полового созревания? Вряд ли. Думаю, этот писака моментально пересмотрел бы расценки на жизнь в сторону радикального снижения, перед тем как вскрыть себе вены дорогой ручкой с золотым пером. Или чем там писали в его блаженные времена? Цивилизация кретинов, отупевших от излишеств, сытости и комфорта. Неудивительно, что сорока минут войны и трех следующих лет хватило для сокращения их поголовья до уровня, близкого к полному вымиранию.