Дарья Зарубина - Свеча Хрофта Страница 15

Рунгерд снова постучала в дверь.

— Иди прочь ради великого Хедина, будь он неладен. Прочь, кто бы ты ни был, — отозвалась старуха и загремела мисками.

— Пусти, бабушка, это я, лекарка, — как можно жалостливее позвала Руни, стараясь вспомнить, как это делал дед. Он всегда умел найти кров и пищу. Умел и прикрикнуть, и разжалобить.

— Пошла прочь, — рявкнула старуха. — Мне лекарей не надобно.

Руни в изнеможении уселась на крыльцо и закрыла лицо руками. Так и сидела, раздумывая, куда идти дальше.

— Неча плакать, — забубнил кто-то у нее над ухом, — нос покраснеет, никто замуж не возьмет, так и будешь побираться.

Казалось, старуха говорила не с ней. Она лишь прошла мимо, медленно и тяжело спустилась с крыльца, загнала козу на двор и прошаркала обратно, оставив дверь открытой.

— Ну, что примерзла, — прикрикнула бабка. — Избу выстудишь.

Руни вошла. И осталась до весны.

Элга, или, как называли ее в Бастеровой дебри, «старая Элга», ворчливая и неприветливая, оказалась сердобольнее тех, кто ни разу не прикрикнул на Рунгерд, но так и не пустил на порог. Старуха брюзжала по целым дням, проклиная Богов, былых и новых. Бранила свою старость, дырявый курятник и деревенских баб. Но никогда, ни единым словом не попрекнула Руни за то, что та всю долгую зиму ела ее хлеб и согревалась у ее очага.

Рунгерд понемногу заслужила доверие селян. Лечила их от простуд и прострелов, рвала больные зубы, благодаря природу за крепкие руки. И отдавала невеликий заработок старухе, которая прятала съестное в погреб, а медяки — в печную горнушку.

Короткие зимние дни летели быстро, а ночи, черные и холодные, с порывами ледяного ветра и далеким воем ошалелых от стужи волков, текли медленно и тягуче. Скупясь, Элга не зажигала ни свечи, ни даже лучины, и Руни оставалось тихо лежать в темноте на лавке, покрытой старой вытертой кацавейкой, и думать. Об отце, о братьях, о Великом Хедине, которого ежечасно проклинала старуха-хозяйка, о прекрасном черноволосом Повелителе Тьмы и о дедушке. И в какой-то момент молитва складывалась сама. Руни молилась, чтобы старый Ансельм попал туда, где будет хорошо его лишенной плоти, измучившейся за долгий век душе, чтобы Милостивый Хедин, Познавший Тьму, простил богохульства Элги и не сердился на старуху и ее жиличку. И поскорее вспомнил о том, что обещал. В деревне многие ждали этого. Многие юноши и мужчины из этих краев подались на службу к тану Хагену. Вернулись единицы. Но осталась вера. И эта вера поддерживала тех, кто ждал.

Старуха, заслышав в тишине ее молитвенный шепот, ярилась и раз или два даже выставляла Рунгерд за порог, покуда не пройдет блажь. И Руни потерянно брела вдоль полей к деревне, думая, отчего Элга так ненавидит Новых Богов. Сама старуха в ответ на ее вопросы только ругалась и плевалась так, будто проглотила жука.

В вечер второй ссоры с Элгой Рунгерд и познакомилась с Эйви. Женщина просто открыла дверь, вышла на порог и окликнула бредущую по колено в снегу девочку.

Они сдружились быстро, насколько можно было назвать дружбой общую беду. Руни тосковала по отцу и братьям, Эйви ждала возвращения сыновей. В ее доме можно было молиться, не таясь, и Руни, с молчаливого согласия старухи, начала под любым предлогом уходить по вечерам и просиживать за полночь в доме Эйви, слушая ее рассказы и разделяя ее мечты.

Так прошел остаток зимы. И Рунгерд уже готовилась покинуть темный и неприветливый дом старой Элги и перебраться к новой подруге, ставшей ей второй матерью. Но этому не суждено было случиться.

Мальчик прибежал ранним утром, когда рассвет едва теплился над дальним лесом.

— С матушкой Эйви плохое сделалось, — пробормотал он. — Мамка сказала до вас бечь. Сказала, лекарку зови.

Мальчишка прищурился, ожидая награды за свою услугу. Руни спешно набросила на плечи плащ и растерянно оглядела комнату в поисках того, что можно было бы дать мальчишке.

— На, дармоедово племя. — Старая Элга держала в руке одну из тех монет, что хранились в горнушке, завернутые в старую шерстяную рукавицу. — Чего встала, — прикрикнула она на Руни, шаркая к двери. — Сказано тебе, лекаря надо.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Эйви обречена. Руни не знала этой болезни, не знала средства остановить ее. Еще вчера здоровая и полная сил и надежд женщина за считаные часы превратилась в собственную тень. Нутро ее не принимало ничего: ни воды, ни пищи. Элга, бранясь, поила больную с ложки, но несчастную тотчас сгибало пополам приступом тошноты.

— Матушка Элга, зажги лучинку, — жалобно попросила лежавшая на постели женщина, совсем не похожая сейчас на Эйви: восковая бледность покрыла ее скулы и заострившийся нос, губы побелели и едва двигались. — Зажги. Темно. Холодно.

— Отходит, — пробормотала Элга, положив морщинистую темную руку на меловой лоб женщины.

— Слышишь, идет кто-то, — вдруг встрепенулась та в который раз за последний час. — Руни, дочка, погляди, нет ли кого?

— Да откуда взяться? — продолжала бубнить старуха. — Хлябь одна. Дороги нет.

Рунгерд вскочила и выглянула за дверь.

Рыхлый снег, плававший косматыми комьями в талой воде, подобрался под самый порог. Дорога скрылась под ним, и всюду, куда ни глянь, было лишь бесконечное сероватое снеговое месиво, да кое-где торчал среди ледяной воды тощий голый куст.

— Нет, матушка Эйви, никого, — отозвалась Рунгерд. И больная, тяжело вздохнув, опустилась на постель.

— Не дождусь я сыночков, — горько проговорила она. — Вот ведь как век-то людской короток оказался. Думала, погожу, и вернутся. А уж теперь кто их в родном доме встретит? Придется, видимо, самим как-нибудь управляться. Только нашелся бы кто, чтобы дорогу на могилку мою им указать…

Эйви хотела отвернуться к стене, но не нашла сил. Лишь склонила голову набок, дав возможность слезам вылиться из запавших темных глазниц. И Рунгерд знакомым, неясным, таящимся где-то в глубине чувством уловила перемену. В комнате, где до того не было никого, кроме трех женщин, появился четвертый. У изголовья Эйви стояла Смерть.

— Нет, — крикнула Рунгерд, надеясь отогнать наваждение. — Идут.

— Кто? — Эйви уже не могла поднять голову, но в потускневших глазах женщины вспыхнул последний огонек жизни.

— Они. Твои дети. Милостивый Хедин держит слово, Эйви! Он возвратил их, слышишь? Они идут прямо с небес!

— Какие они теперь? — шепнула умирающая.

— Они высокие и прекрасные, как эльфы, — срывающимся голосом выкрикнула Руни, — и их волосы окутывает золотое сияние. И в руках у них радужные мечи. Все как мы думали с тобой, Эйви. Все так. Все…

— Все, — сухо оборвала ее старуха, отпуская мертвую руку женщины. — Оставим ее бабам. Омоют, приготовят на костер. А нам с тобой здесь делать нечего.

Они долго брели по ледяной воде, так что Руни почти перестала чувствовать замерзшие ноги. В избе старуха тотчас усадила ее к огню и, не переставая вполголоса браниться, принялась растирать ступни салом.

— Не хватало еще, чтобы ты у меня слегла, — бубнила она. — Кто будет тогда мне спать мешать, молясь своему Хедину, чтоб его Создатель поперек хребта палкой выучил? Уж тебе-то грех братьев и отца не дождаться. Сколько тебе нынче, говоришь? Тринадцать?

— Осенью будет, — ответила Руни, выбивая зубами дробь.

— Тем более, — проворчала старуха. — Глядишь, поживешь еще. И вспомнят о твоих братьях Новые Боги. А то, чем лихая не шутит, найдешь себе парня покрепче, детишек нарожаешь. Я вот не родила. Кого прогневила, не знаю. Только осталась одна. Без детей, без мужа. Упаси Боги тебя от того, кто о чужом благе печется.

— Почему? Ведь так нам закон человеческий велит, о другом думать, как о себе? — попыталась запротестовать Рунгерд, но голос показался каким-то чужим и слабым.

— Потому как у того, кто всего себя людям чужим отдает, на свою семью сил не остается, — с непривычным жаром ответила старуха. — Вот мой хозяин, Бран, не бывал дома трех дней подряд. Все дела у него в Лесу находились. Словно в двух местах одновременно хотел оказаться. То одному помочь надо, то другому. Калечный, рука у него была одна сухая, полумертвая, и то не мог дома усидеть. А уж как я его просила, бранила даже. Думала, остепенится. Возьмем подкидыша какого, раз своих детей судьба не дает. Воспитаем. Но нет. «Земля и люди!» — вот о чем он пекся, о чем у него душа болела. И до любви, до жизни моей ему, знать, дела не было. Вот и оставил одну на старости, без защиты, без утешения. Ведь он, девонька, против самого тана Хагена пошел. Сермяжный мужик с сухой рукой. А сам того же тана через Лесной коридор водил. Проклятого тана, ученика Хедина, которому ты так молишься. Вот, — старуха прошаркала к печи, долго возилась, наконец извлекла из-под тряпья чудесную серебряную брошь и бросила ее на колени Рунгерд. — Вот… чем он купил мое согласие. Тан Хаген. Я отпустила Брана. А если бы не отпустила, может, и был бы он сейчас здесь со мной.