Дэвид Герролд - Бойня продолжается Страница 17

Снова я услышал его в стаде, Великом Сан-Францисском Стаде. Стадо пело. Оно тянуло ноту. Это была другая песня, но я испытал ту же острую тоску.

Необходимость быть частью большего. Это было растворением моего "я" в общей индивидуальности.

Если гудение червей - лишь бессознательный звук, то они не отличаются от пчел, или муравьев, или термитов. А их гнезда построены столь же бессознательно, как соты в улье и замысловатые лабиринты в термитниках, - не продукт продуманных действий, а просто результат взаимодействия несметного количества маленьких копий одной и той же программы. Точно так же насекомому не хватает сообразительности, чтобы просто ходить, но субпроцессы, происходящие в каждом из тысячи его нейронов, достаточно сообразительны, чтобы, объединившись, руководить более крупным процессом передвижения.

Но… если черви нечто большее, чем индивидуальности - хотя до сих пор каких-либо серьезных доказательств этого нет, - то должна быть какая-то осознанная цель, или предназначение, или причина неумолчного гудения в гнезде, коллективной вибрации, резонирующей по всему хторранскому поселению.

И если я прав, если это имеет вполне определенное предназначение, тогда этот феномен должен быть очень похож на то, что происходит в стадах. Только намного его превосходящий. Все, что касалось червей, имело превосходную степень.

Внутри стада гудение вызывает растворение личности. У червей - я бы не удивился, если оно вызывает трансценденцию своего "я". А имеет ли червь вообще свое "я"? Обладал ли Орри настоящим самосознанием, не говоря уже о разуме? Я до сих пор не был в этом уверен. Осознает ли себя собака? Думает ли она? А обезьяны? И почему мы так чертовски высокомерны в своем антропоморфизме? Почему вообще уверены, что обладаем сознанием? Только потому, что считаем, будто думать означает действительно думать. А если наше мышление на самом деле - только иллюзия? Что, если мы запрограммированы думать так, как мы думаем? И кто в таком случае пишет для нас программу? Согласно модулирующей тренировке, человек начинает программировать себя еще в материнском чреве. И делает это плохо. Потому что никто не обучен программировать человеческое существо. Приходится все узнавать на ходу.

Большую часть времени мы делаем допущения на основании неполной информации и используем их для оправдания неверных выводов.

Может быть, черви умнее, потому что не нуждаются в подобном программировании. Может быть, их индивидуальное программирование, каким бы оно ни было, является продуктом не столько собственных наблюдений, сколько коллективного мнения всего поселения.

Горячо! Вот она - мысль.

С помощью пения черви настраивают себя. На самих себя. Друг на друга.

На гнездо.

Да.

Пчелы. Пчелиное жужжание. Жужжит весь улей. Шум вибрирующих крыльев наполняет гнездо. В каждый момент пчелиной жизни этот звук резонирует. Нет такой вещи, как одна пчела, - все поглощает собой рой.

И нет такой вещи, как один хторр.

Да. Господи!

Нет отдельных хторран.

Я выпрямился и посмотрел в окно. День пожелтел, первые тени заката прорисовались на предвечернем небе. Мы находились на полпути из никуда в никуда. Бескрайний амазонский пейзаж зелеными волнами перекатывался к далекому голубому горизонту. Я остался наедине со своей идеей, подавленный ее масштабом. Трудно сказать, что вызвало ее появление - наверное, просто броуновское движение мыслей, случайно наталкивающихся друг на друга в моей пустой голове.

Мы упускали это. Давно знали, но не позволяли себе прочувствовать реальность этого. Мы видели в хторрах лишь отдельных существ — организмы, которые образуют семьи, со временем - племена и, возможно, нации. Мы проглядели очевидное. Они не были индивидуальностями. Они были существом-роем/гнездом/колонией.

- Надо перестать думать о червях как о врагах, - сказал я. - Червей нет. Надо думать о мандале как о существе, с которым мы столкнулись, - и посмотреть, куда приведет нас эта логическая цепочка.

Слова оформились в виде надписи на экране. Мысль была закончена. Я не знал, что еще прибавить. По крайней мере, сейчас не знал. Но я был уверен, что, если дам идее немного отстояться, в голову придет еще многое. Я испытывал чудесное чувство, что сумел открыть сегодня очень важную дверь.

Вопреки расхожему мнению, самый распространенный организм в хторранской экологии не ядовитая жигалка, а нервный симбионт. Этот симбионт способен выживать в телах самых различных представителей хторранской природы. Нервные симбионты обнаружены у гастропод, кроликособак, кладбищенских воров (горпов), либбитов, гнусавчиков и гнездовых удавов.

Помимо этого, родственная форма симбионта найдена в гнездах волочащихся деревьев, в красной кудзу и некоторых разновидностях хторранской ягоды. Очень просто устроенное, это существо так хорошо адаптируется, что может расти повсюду, где найдет соответствующую питательную среду.

В зависимости от условий, в которые он попадает, этот организм способен функционировать и как растение, и как животное. Он, несомненно, предпочитает мышечную ткань червей, так как гуще всего прорастает именно в их телах, но его выбор хозяев этим явно не ограничивается.

11. Близость

Разумная жизнь - это способ Вселенной познать себя. Иными словами, Вселенная так же самонадеянна, как и все мы.

Я никогда не любил летать на самолетах. Никогда не любил смотреть из иллюминатора вниз. Видеть, что я держусь в воздухе лишь благодаря доброй воле Вселенной, не относится к моим любимым занятиям. Слишком часто испытывал я на себе эту так называемую "добрую волю".

С другой стороны, "Иероним Босх" не самолет, а круизный корабль, дрейфующий по безмолвному воздушному океану. Мы плыли сквозь мели окаймленных пурпуром облаков. Мягко и бесшумно, с неторопливой фацией скользили сквозь раскаленный тропический день и черную, с бриллиантовыми россыпями, тропическую ночь. Мы были рыбой-энтерпрайз поднебесья, сияющей, неумолимой, бесстрастной. Лучи наших прожекторов шарики, находили, исследовали. Джунгли внизу были черными.

Я решил, что мне нравится этот гигантский воздушный корабль. Я действительно мог здесь расслабиться, вне досягаемости от всего, что преследовало меня столько времени. Я снова чувствовал себя спокойно…

Конечно, это всего лишь иллюзия. Никуда не деться от того ужаса, в который мы направляемся, но хоть какое-то время я не желал иметь с этим ничего общего. Я парил над моими ночными кошмарами в мирных сказочных мечтах. Ах, если бы мы могли лететь так вечно, опоясывая земной шар снова и снова, никогда не приземляясь, как призрачная небесная легенда.

Однажды, когда мы еще летели над плоским голубым океаном, капитан Харбо показала на несущуюся внизу стайку дельфинов. Они выпрыгивали из воды и снова ныряли, вырывались за пределы огромной тени дирижабля и возвращались обратно. На какой-то момент я почувствовал простодушную радость — все-таки оставалось еще хорошее в этом мире. Еще жили существа, которые могли играть в морской пене. А потом это чувство исчезло, уступив место печали. Сколько осталось им жить? Попадут ли они в пятно красных морских слизней, ослабеют и умрут? Или этих нежных и прекрасных животных проглотит одна из пяти рыб-энтерпрайз, что рыскают по южной Атлантике? Или они просто в отчаянии выбросятся на берег, как сделали до них тысячи других? Мне захотелось каким-нибудь образом спуститься к дельфинам и предупредить их. Или спасти.

Или как-то защитить. Меня терзало чувство беспомощности и гнева.

Сейчас, когда мы все дальше углублялись в сердце великого Амазонского бассейна, это чувство росло. Капитан Харбо следовала по течению Амазонки, держась в основном над открытой водой или в пределах ее видимости. Наша тень огромным зловещим пятном скользила на запад по пушистой зеленой поверхности джунглей. Иногда внезапно и беззвучно наступающая темнота вспугивала ярко окрашенную птицу, кричавшую от страха. Несколько раз мы видели индейцев, останавливавших свои каноэ и глядевших вверх. А один раз заметили, как ребенок с криком бросился к своим родителям. Кто мог упрекнуть его в трусости? Гигантский розовый червь в небе - вы не побежали бы? Балкон оказался неожиданной роскошью - источником постоянного восторга.

Над океаном мы могли смотреть на светящуюся пену на фоне темной глубины прямо под нашими ногами. Тень дирижабля не рассекала волны, мы как бы плыли по непотревоженной поверхности воды. Позже, над джунглями, можно было видеть, как лунный свет жутковато отражается от сочной зелени внизу.

Миллионы глянцевитых листьев, каждый из которых сам по себе был недостаточно ярок, чтобы блестеть, но приглушенно светился, - миллионы этих листьев все вместе тем не менее искрились и переливались, мигая как звездочки. Они напоминали лунную дорожку на неспокойном море.