Владимир Мащенко - Играй победу! Путь Империи Страница 18

А днями, как ветку дороги соединили с той веткой, которую от Видина тянули, мы чудо-машину видели. Мимо нас проехала, с нашей водокачки в паровик себе воду набирала. Называется «бронепоезд»: попереду платформа вся в железе, на ней гармата здоровая вперед уставилась, кажут, шестидюймовая гаюбица, за платформой вагон весь железный, с борта две полубашенки торчат с кулеметами, на крыше тоже башенка, вроде бы для обзору, потом паровик, тоже железом обшитый, а в хвосте еще один такой же вагон и платформа простая, всякими рельсами да шпалами груженная, и не просто так, а по бортам выложена, навроде стенок: чтобы случ-чего добавочная защита была солдатам. Кажут люди, что той бронепоезд с России на пароходе Доброфлота за четыре рейса в Варну перевезли, вместе собрали да на север отправили к румынской границе: на случай австрияки нападут. Что им ту Румынию насквозь пройти по краешку: бешеной собаке сто верст – не крюк, як кацапы кажут.

А ты, Тарас, жалей Ганну и живите тихо, не ссорься с матерью, бо она у нас в тех наймах и так высохла, як та трава в засуху: як был батько жив, о нас заботилась, роздыху не зная, а як состарилась – еще хуже стало. Хватит ли у вас хлеба и проса до новины? Не забудьте ж, мамо, як те гроши – двенадцать рублей – получите, справить Ганне чоботы: она заработала, все лето за чужими овечками приглядая.

Остаюсь молиться за ваше здравие, обнимаю вас всех и целую. Ваш Митрий.

Побег

Бежать с государевой каторги было непросто. Но каторжане с завидным постоянством «уходили слушать соловья» и с Зерентуя, и с копей Нерчинска и даже с окруженного со всех сторон морем Сахалина… «Глухой звериною тропою» шли они – кто неделями, кто месяцами – на запад, держа путь к далеким родным очагам или на юг, в заамурские земли, где на престоле сидел не малолетний царь Алексей, за спиной которого маячила тень грозного Регента Николая, а косоглазая императрица Цы-Си, не любившая северных соседей и потому не выдававшая беглецов российским властям. Бежали матерые воры-Иваны, бежали затурканные фраера-черти, бежали штрафные солдаты, бежали политические всех направлений и «расцветок»: от «черных» анархо-максималистов до «бял-чырвоных» сепаратистов «Велькой Польски од можа до можа».

Бежать с каторги было трудно. Не в пример проще казалось бежать из ссылки-поселения… Но так только казалось. Конечно, ноги ссыльных не «украшали» кандалы, да и караулили их не солдаты воинских команд, а местные приставы, к которым через день требовалось приходить, дабы отметиться, собственноручно расписавшись в толстенной отчетной книге. Однако же за каждым шагом ссыльнопоселенцев зорко следили глаза местных жителей – крестьян или казаков, повязанных круговой порукою: в случае побега поселенного в селе или станице «политика» на местную общину налагался штраф аж в тысячу рублей – огромадные деньжищи! А уж ежели в течение года, то есть срока, в который этот штраф положено уплатить, беглец не сыщется, то на общину сверх суммы штрафа налагалась пеня в размере трехгодичного денежного содержания станового пристава. Разумеется, таежные «аборигены» вовсе не горели желанием терять тяжким трудом заработанные рубли по милости каких-то ссыльных «варнаков» и «политиков», а вот от трешницы или десяточки, перепадающей от полиции за участие в поимке беглецов, никто и никогда не отказывался.

Потому-то и зашевелились охотники из деревенек привилюйской тайги, услыхав о побеге «политика»-ссыльнопоселенца. Приметы его были разосланы по всем деревням и кочевьям. «Бляхин Павел Андреев. От роду двадцать четыре года. Росту среднего, плечи широкие. Волосы, борода и усы – русые, глаза серые, лицо не скуласто, курнос, губы тонкие, голос звонок…»… Искали беглеца полицейские. Искали крестьяне. Искали самоеды. Искали в верховьях рек и у трактов, ведущих к железной дороге и уездным центрам. Искали недели, месяц, второй – но обнаружить так и не сумели.

А Пашка-беглец шел своим путем: не на юг, к «железке», не к верховьям, а вдоль границы с тундрой – на запад, туда, где воды Северной Двины смешивались с солеными водами холодного моря. Шел, потому что был обязан дойти, обязан доставить по назначению свой секретный груз, передать из рук в руки товарищу Тулину или же – всякое возможно в жизни революционера, может, и не удастся свидеться – кому-то другому из Центрального комитета.

«Запомни, Павел, что ты понесешь! Ты понесешь не просто обломки минерала, не какие-то там «стекляшки». Там, за границей, товарищи сумеют продать наши с тобой находки, а на вырученные деньги привезти в Россию станки и шрифты для подпольных типографий, пистолеты и ружья для будущих рабочих дружин, продукты и одежду для семей бастующих пролетариев! Наши находки дадут возможность социал-демократам вновь широко развернуть борьбу за нормальную человеческую жизнь для рабочего человека.

Царизм вынужденно пошел на некоторое облегчение жизни пролетариев: уменьшен рабочий день, введены конфликтные комиссии, следящие, чтобы фабриканты не слишком-то глубоко запускали свою загребущую пятерню в рабочий карман. Сыновей пролетариев стали бесплатно учить в начальных классах, чтобы они приходили на место своих одряхлевших у станка отцов, уже имея минимальные знания счета и грамоты. Но вот беда: как и прежде, живет основная масса рабочих в общих фабричных казармах, отделенные семья от семьи тряпочными занавесками. Как и прежде, обсчитывают пролетария и штрафуют за каждую мнимую или действительную провинность. Как и прежде, женщина-работница получает на треть, а то и вполовину меньшую зарплату за равный с мужчиной труд, а дети из рабочих кварталов в одиннадцать-двенадцать годов поступают на заводы и рудники, чтобы не быть лишними ртами в полунищих семьях! Справедливо это, Павел?»

«Какая уж тут справедливость, товарищ Рудольф!

Есть, конечно, и среди нашего брата-рабочего которые позажиточней: мастера, рабочая «головка»: у тех и домики свои есть, и квартиру с семьей снимать могут. Да сколько их? На большой завод дай бог с полсотни или сотню человек! Такой может и детям своим попытаться образование дать: в реальное училище или в новое политехническое сына отдать. И тут уж выбирать придется: коли мальчишка учится – так все семейство волей-неволей постится, ремешки подтягивает: недешевое дело – образование!

А кто из рабочих попроще – так у тех не жизнь, а каторга! Помню, работал я в Баку на биби-эйбатских промыслах: вся земля иссверлена, вышки стоят, рабочие все в нефти изгвазданы так, что и не разобрать: русский ли, татарин, перс или армянин. Нефть везде: на земле, на одежде, в каше, даже воздух нефтью провонял. Спать после смены пойдешь – и во сне нефтью дышишь. А богатеи ездят себе в фаэтонах в штанах полосатых и штиблетах, а у мамзелей их у каждой шляпка да зонтики белые кружавчатые. А на какие деньги все куплено? Да на те, которые им рабочие вместе с нефтью из землицы-матушки выкачивают. Нету никакой в этом справедливости!»

…Много дней прошло с того разговора у приречного костерка, но помнит Пашка, как наставлял его товарищ по партии и волею судьбы и губернского начальства начальник геологической экспедиции ссыльный Рудольф Самойлович:

«Главное, Павел, тебе из России выбраться. Границу без документов тебе не перейти, денег для оплаты услуг проводников-контрабандистов взять неоткуда. Камешки же, которые понесешь, избави бог кому-то показать! У нас варнаки и не за такое зарезать могут!

Потому сделаем так: есть в Архангельске слобода Соломбала, когда туда доберешься, найди Большую Никитскую улицу. До конца ее пройдешь, будет улица вправо. На той улице найди матроса Матвеева, кочегара с парохода «Владимир». Это наш товарищ, передай ему привет от Рудольфа Лазаревича и скажи: «Долог будет Великий пост». А он тебе должен ответить: «Да зато светлое Воскресение после наступит». Это пароль первой степени доверия, по нему Матвеев поймет, кто ты. После скажешь: «И трава по весне поднимается», а в ответ должен услышать «И посевы в рост идут». Это пароль второй степени. Если верно ответит – проси помочь пробраться на пароход, идущий в Европу. Если не верно – значит, с этим помочь не сможет, тогда попроси оказать помощь с документами, а там уж сам из Архангельска добирайся как сумеешь».

…Многое потом происходило. И возвращение в деревню, где товарища Самойловича уже ждал конвой «для препровождения в острог для суда по вновь открытым обстоятельствам». И Пашкин побег «рывком», когда, увидев чью-то упущенную лодку, плывущую с верховья по течению, Бляхин, не обращая ни на кого из деревенских внимания, разбежался и, оттолкнувшись от торчащего из берегового обрывчика корневища, полностью одетый кинулся в речную воду, жадно загребая, как когда-то на родной Волге. И ружейные выстрелы, свинцовыми самолитными жаканами крошившие лодочный борт. И уход от речного берега в тайгу, с моховой «заплатой» на пробитом боку, которую пришлось примотать к туловищу рукавом нижней рубахи. И дни пути, перетекающие в недели и недели, превращающиеся в месяцы: с опухшими от мошки лицом и руками, с пульсирующей болью в боку и жаром, со сбитыми ногами, которым даже выломанная вага-посох не слишком-то помогала идти, с горстями зеленых ягод и укарауленной в запруженных ручьях сырой рыбой в качестве трапезы… Была и охотничья заимка, с традиционным мешочком сухарей, вяленым мясом и поленницей дров, оставленных, по таежному обычаю, для путников…