Александр Бушков - Золотой Демон Страница 19

Левая пристяжная — ее высохшие останки — уткнулась мордой в снег. Коренник и вторая пристяжная, отодвинулись от нее как можно дальше, дрожа всем телом. А на облучке скорчилась жуткая фигура: из-под шапки той же отвратительной улыбкой щерится напрочь высохшее лицо…

Оглянувшись вбок, Самолетов оскалился, вырвал из-под дохи револьвер. К ним неспешно подплывало золотистое облако, двигаясь над снежной равниной, над высокими сугробами. Сейчас оно более всего походило на некий цветок — пучок причудливых вычурных лепестков на тонкой ножке, колыхавшейся в безветрии, как веревка.

Из толпы ямщиков послышался тусклый, безнадежный голос:

— Флегонтыч, не дури, а то оно такое что-нибудь, чего доброго… Все равно всем помирать…

Какое-то время Самолетов стоял в нерешительности, потом все же спрятал оружие. Поручику показалось, что на него произвело впечатление именно это угрюмое спокойствие, с каким ямщик говорил.

— Вот так, понимаете ли… — тихонечко протянул Позин. — Еще один, извольте любоваться…

Поручик вдруг со стыдом поймал себя на подловатой мысли: тварь до сих пор как-то не совалась в господскую часть обоза, ограничившись ямщицкими лошадьми и их возницами; если несчастья и дальше будут продолжаться в прежней пропорции, то вполне можно будет добраться невредимыми до Челябинска. Подленькая мысль, эгоистическая — но стоит ли в такой ситуации упрекать человека за мысли? За в с е его мысли?

— Господа! Господа! — раздался сзади изумленный голос.

Совсем рядом стоял Четыркин, трясущейся рукой указывая на золотистое подобие исполинского цветка. Выглядел он не лучшим образом: по лицу, несмотря на утренний кусачий морозец, едва ли не ручьем струится обильный пот, лицо одутловатое и какое-то рыхлое, губы прыгают. Поручик с несказанным удивлением подумал, что запойный петербуржец, очень похоже, оказался единственным в обозе, кто ведать не ведал о свалившихся на них ужасах. Получив отеческое внушение от священника, затворником поселился у себя в возке, тихонечко истребляя запасы спиртного и не интересуясь окружающим, — а теперь то ли запасы иссякли, тали организм запросил глоток свежего воздуха…

Улыбнуться бы при виде столь примечательной рожи, да кошки на душе скребут…

— Господа! — сипло выговорил Четыркин. — Будьте великодушны, поясните мне, одному мне мерещится или…

— Успокойтесь, Родион Филиппович, — отрешенно сказал Самолетов. — Это у вас не от водки, мы все это чудо лицезреем…

Золотистый цветок вдруг задергался, заколыхался — при совершенном отсутствии ветра. Выгибался, Распускал лепестки, выделывал замысловатые пируэты… Все смотрели на него, затаив дыхание. Каким бы Диким это не казалось, походило на то, что неведомая тварь танцует — так уж это выглядело, так уж она выделывалась. Более всего это походило не на какой-то благородный танец, а на пьяную пляску выпившего чиновничка, который, подхватив себя за фалды, шутовски кланяется зрителям, втихомолку над ними издеваясь.

Четыркин, однако, сделал пару шагов вперед, как завороженный, улыбаясь широко и блаженно после того, как понял, что помрачения ума от спиртного у него все же не наступило:

— О, шарман… Как в Париже…

Самолетов, ухватив его за ворот распахнутой шубы, бесцеремонно оттащил назад, мрачно бросил:

— Куда… Кусается…

— Нет, действительно?

— А вон и батюшка грядет… — протянул Самолетов. Действительно, к ним целеустремленно шагал отец Прокопий, в меховой шапке, но без шубы, с сиявшим на груди наперсным крестом немаленьких, под стать хозяину, размеров. Отставая на несколько шагов, следом опасливо двигалась попадья. Обернувшись к ней, священник непререкаемо прикрикнул:

— Петровна, ступай отсюда! Не твоего ума дело… Она остановилась, глядя испуганно, смирная, ничуть не похожая на ту, прости Господи, вакханку, какой предстала поручику в кошмаре. Четыркин медлить не стал: покосившись на батюшку, отступил бочком-бочком, юркнул меж возами и исчез с глаз.

— Расступись, православные, — деловито приказал священник. — Толку от вас все равно никакого, тут по духовной части. Черт, говорите? Богомерзкое рыло, ага…

Толпа послушно раздалась. Остановившись у самой кромки сугробов, отец Прокопий, серьезный и сосредоточенный, взялся за крест и поднял его на уровень глаз, направляя на плясавшее облачко, остававшееся в той же форме диковинного цветка. Набрал побольше воздуха в грудь и пробасил:

— Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его. Яко исчезает дым да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…

По обеим сторонам цветка словно взметнулись два длинных крыла — и снежные сугробы взвились, но не легкими облачками, а словно бы плотным щупальцем, в которое моментально слиплось столько снега, что хватило бы наполнить с горой немаленький воз. Щупальце это, кончавшееся массивным комом, метнулось вперед и ударило священника в лицо, да так, что могучий отец Прокопий полетел вверх тормашками, рухнул в утоптанную колею и остался лежать, раскинув руки. Оплетя его, снежное щупальце рывком подняло с земли, крутануло пару раз в воздухе, так, что шапка моментально слетела, отбросило на пару аршин. И, отдернувшись назад, съежилось, рассыпаясь, вновь становясь безобидным сугробом.

Все стояли, замерев, боясь дыхнуть. Облако мелко затряслось, словно бы хихикая, и явственно послышался издевательский хохоток, издаваемый чем-то живым, разумным, злонамеренным.

Раздался пронзительный вопль:

— Каматари-до! Хассе! Хассе! Ямакуна-но-ма!!!

К ним, забыв о прежнем достоинстве, несся молодой японец — без шубы, без шапки, простоволосый, в одном мундире, с лицом, искаженным лютой яростью, пожалуй что, превосходившей европейскую по накалу страсти. У поручика в голове пронеслась шальная мысль: «Если они так в бой — хорошие солдаты…»

В руке японец держал короткую винтовку Генри, начищенную, содержавшуюся в идеальном порядке. Следом, точно так же забыв о прежнем достоинстве, мчался переводчик, опять-таки без шубы и шапки, что-то жалобно восклицая на непонятном языке, обеими руками держа перед собой странного вида саблю, в черных, чуть изогнутых ножнах, с длинной рукоятью, сверкавшей бирюзой и какими-то желтыми гранеными камешками.

Тварь неизвестно когда успела перелиться в человекоподобную фигуру, ростом не менее чем на аршин превосходившую самого рослого человека. Даже ступни ног наличествовали — но подобие человека не стояло в снегу, а висело над ним, едва касаясь пятками.

Поручик отпрыгнул — иначе японец непременно сшиб бы его и опрокинул. Остановившись едва ли не вплотную, молодой дипломат остервенело заорал:

— Каматари-до, бака! Готен вакасай, готен!

И, приложившись, выпалил едва ли не в упор, с невероятной быстротой передернул лязгнувшую скобу, еще один выстрел, еще…

Золотистая фигура с тремя дырами в груди — сквозь них явственно просвечивало голубое небо — дернулась, схватилась правой рукой за то место, где у человека располагается сердце… и, подламываясь в коленках, запрокидывая голову, начала оседать в снег, и в самом деле крайне сейчас напоминая насмерть пораженного сразу тремя пулями человека. Японец еще раз передернул скобу, но тут же опустил ружье — очевидно, у него имелись лишь три патрона, о чем он в горячке запамятовал…

Настала мертвая тишина, и кто-то форменным образом простонал глухо:

— Господи, неужто ж положил?

Золотистая фигура на миг замерла — и вдруг забилась в конвульсиях, испуская горестные вопли, она выгибалась, билась, душераздирающе охая, страдальчески вскрикивая, и это что-то очень уж затянулось, неправильно как-то…

И вдруг, меняя форму, взмыла над сугробами, более всего напоминая сейчас раздувшую шею среднеазиатскую кобру. Вновь над снежной равниной разнесся издевательский хохот: ах, вот что это было, притворство, насмешка…

Бросив ружье, молодой японец обеими руками выхватил из ножен (переводчик так и остался стоять, держа их перед собой с самым очумелым видом) свою то ли саблю, то ли меч, прыгнул вперед, провалившись в снег по колени, с душераздирающим криком, молниеносно нанес удар…

И что-то изменилось!

Золотая змея быстрым, но каким-то испуганным движением припала к сугробам, причудливо изменив форму так, чтобы в мгновение ока увернуться от сверкающего лезвия. Японец прыгнул вперед, неуклюже, решительно, сверкающий клинок в его руках превратился в сплошной круг, последовало еще несколько ударов — и всякий раз чудище с невероятной быстротой уклонялось, принимая вовсе уж чудной вид, словно раздергиваясь, расступаясь перед полосующим воздух клинком. Вытянувшись в длинную тонкую полосу, оно нырнуло в снег, скрывшись с глаз, — и снег вскипел стремительно удалявшейся бороздой, в несколько мгновений унесшись едва ли не за горизонт…