Сергей Волков - Чингисхан. Книга 3. Солдаты неудачи Страница 19

Спасает меня синяя птица удачи — курица. Точнее, ее ноги, именуемые, согласно ценнику, окорочками. Вот это есть, судя по всему, можно. Три окорочка, хлеб — и я снова буду готов к труду и обороне.

Занимаю очередь к прилавку. Контингент в «Закусочной» еще тот. Настоящих пассажиров здесь немного, зато в избытке присутствуют мятые личности с характерно красными физиономиями и потухшими глазами. Они стоят в расслабленных позах вокруг высоких одноногих столиков, подпирают стены, шушукаются по углам, что-то пьют, жуют, курят.

Помещение имеет второй вход — или выход? — откуда можно попасть в темный коридор, выводящий на примыкающую к вокзалу улицу. Мне представляется на мгновение, что дымная и шумная «Закусочная» сродни описанным Гиляровским забегаловкам и притонам Хитровки, настоящему «Чреву Москвы», где обитали те, кого принято было считать отбросами общества, но кто, на самом деле, во многом определял жизнь в городе.

Беру у толстой буфетчицы тарелку с окорочками и хлеб. Она смотрит на меня алюминиевыми глазами и произносит бархатным контральто:

— Под курочку взяли бы водочки, мужчина…

«Хм, а ведь это мысль! — тут же сигналит мне внутренний голос. — Расслабиться надо, стресс снять. Опять же время веселее пройдет…»

«Да, но мне надо быть начеку! Меня ищут, я беглый преступник…»

«Ерунда, — уверенно заявляет внутренний голос. — Ментам совершенно по барабану, в каком виде тебя брать, а так ты хоть гульнешь напоследок».

Резон в этом есть. Была — не была!

— Давайте, пожалуй, — киваю я буфетчице.

— Сколько?

— Сто грамм.

— Мы в разлив не продаем. Распоряжение начальника вокзала.

— А как продаете?

— Господи, мужчина, вы как вчера на свет родились! Бутылками, конечно. Ну, будете брать?

— Да, давайте.

С подносом, на котором Останкинской башней гордо высится бутылка с непонятным названием «Finlandya», иду к ближайшему столику. Замечаю попутно, что на стене висит рекламный плакат купленной мною водки, вот только на этом плакате название зелья выглядит как «Finlandia».

«Надо же, и при капитализме пишут с ошибками», — улыбаюсь я, принимаясь за трапезу. Вокруг примерно тем же занимаются по меньшей мере человек пятнадцать. Еще раз убеждаю себя, что найти меня здесь — все равно что иголку в стоге сена.

Сворачиваю крышку с водочной бутылки. Пора принять успокоительное. Щедро наливаю в стакан грамм сто пятьдесят, выдыхаю, стакан взмывает ввысь…

— Я прошу прощения, — надтреснутый голосок прерывает наш намечающийся с «Finlandya» интим. — Дико извиняясь и заранее готов понести самую жестокую кару, сиречь наказание, но смею надеяться, что благородство возьмет верх в вашей светлой душе над своекорыстью, черствостью, равнодушием и не даст прорости семенам гнева, кои вполне справедливо посеялись, ибо бесцеремонность мою извиняет исключительно крайняя нужда и особые обстоятельства, вызванные сложной жизненной ситуацией…

— Браво, браво! — прерываю я этот словесный водопад, поворачиваю голову. — Умеешь!

Передо мной стоит дедок, худенький, седенький и весь какой-то… ветхий, что ли? Кажется, дунь на него — и улетит. Остренький носик густо покрыт сетью красных прожилок. С ним резко контрастируют небесно-голубые, прозрачные глазки. Не глаза, а именно глазки. Впрочем, у этого человечка все такое — ручки, плечики, волосики…

— Необычайно рад доставить вам удовольствие и смиренно жду скромной благодарности, — заискивающе улыбается дедок.

— Налить, что ли?

— Вы очень прозорливы и великодушны, — елейная речь не прекращается. — Не откажите в любезности утешить страждущего, одиноко бредущего по пустыне жизни.

— Стакан тащи! — мне почему-то хочется в противовес его вычурной речи говорить грубо и отрывисто.

— Omnia mea mecum porto, — продолжает улыбаться старичок, ловким жестом извлекая из кармана своего то ли пальтишка, то ли зипуна складной стаканчик наподобие того, что носит с собой дядя Гоша.

Латинскую фразу, очень к месту ввернутую в разговор моим нечаянным собеседником, я знаю. Переводится она как «все свое ношу с собой».

Наливаю в стаканчик от души, до краев. Дедок восхищенно смотрит на меня, потом на стакан, весь как-то гимнастически изгибается, отставив худую ручку, вытягивает покрытую седым пушком цыплячью шею — и проглатывает водку одним длинным, тягучим глотком.

— Закуси, отец, — я киваю на свой поднос.

— Не имею такой пагубной привычки, ведущей ко многочисленным и небезопасным для здоровья последствиям, — отдышавшись, качает он головой.

Речь дедка становится плавной, глазки вспыхивают, кожа розовеет, а острый носик пылает, точно маков цвет.

— Благодарю вас от всей измученной многочисленными житейскими треволнениями души, — он прижимает свои птичьи лапки к груди. — Имею желание, по выражению древних латинян, bene merenti bene profueritin[10] и дать вам, мой любезный спаситель, весьма ценный и, похоже, остро необходимый совет.

«Н-да, похоже, я зря ему налил, — мелькает у меня в голове. — Теперь не отвяжешься. А я ведь еще ни выпил, не поел…»

Решительно беру окорочок, поднимаю стакан.

— Валяй, отец, советуй. Твое здоровье!

Водка обжигает горло, в нос шибает сивухой. Уф, аж слезы выступили! Да уж, в моем времени сорокоградусная была куда как поприятнее. Хотя, конечно, тоже отрава, чего уж там.

Опасливо закусываю. Курица более-менее, обычное столовское «мясо птицы».

— Вижу, что вы находитесь в крайних жизненных обстоятельствах, — щебечет дедок. — Но готов держать пари, даже не догадываетесь об их истинной причине. Вы вините во всем таинственный артефактус, безделушку, что однажды вошла в вашу судьбу и изломала ее самым чудовищным образом, ведь так?

С изумлением откладываю наполовину обглоданный окорочок. Ветхий вокзальный попрошайка, полупрозрачный алкаш попал в самую точку! Но откуда он узнал?

— И не пытайтесь, не пытайтесь познать истоки моей прозорливости, — улыбается дедок. — Просто примите все как должное. Слушайте, мой юный друг: нельзя быть участником игры, не понимая ее правил. Вы в любом случае окажетесь в проигрыше. Просто покоритесь року, станьте тростником на ветру. Великий философ Блез Паскаль говорил, что человек — это мыслящий тростник. Когда ветер дует, тростник гнется. Гнется, но не ломается! Вот в чем соль, вот где корень человеческого торжества и основа выживания человечества как вида! Не пытайтесь спорить с ветром, он сломает вас, превратит в прах. Но покорившись его воле, вы уцелеете, и ваше существование будет небесполезным.

— Это… — я закашливаюсь, пытаюсь подобрать слова, мычу что-то невразумительное, наконец, выдавливаю из себя: — Но откуда ты… вы… знаете?

Старичок хихикает. Его смех похож на чириканье воробья. Он поднимает два пальца, напоминающих сухие веточки и указывает себе на глаза. Потом разворачивается и быстро уходит, исчезает за спинами посетителей «Закусочной». Миг — и я остаюсь один, ошарашенный и напуганный.

Менты меня не нашли. Но кто-то нашел. Кто-то, кто знает правила. Соломон Рувимович тоже говорил что-то про игру, про Великую Интригу. Но он утверждал как раз обратное — мол, я хоть и пешка, но могу выйти в ферзи. А этот похожий на воробушка старик, если перевести его витиеватую речь на обычный русский, прямо сказал: не лезь! Покорись судьбе.

Что это значит? А все очень просто — нужно выполнить волю Чингисхана, добраться до его усыпальницы. И привести кого-то за собой? От этой мысли мне становится жарко. А что, если все так и есть: я просто-напросто проводник, человек, знающий путь. За мной следят, за мной идут по пятам. И когда я доберусь до цели, игроки выйдут из тени, чтобы получить свое.

Свое? А что их интересует? Омоложение древнего завоевателя? Зачем? Чтобы начать новую войну? Вполне возможно. Но скорее всего, им нужен предмет Чингисхана.

Волк. Могущественный, как выразился дедок, «артефактус». Он вызывает страх у врагов, а напуганный противник — наполовину побежден.

Наливаю полстакана водки, выпиваю, не замечая вкуса. Мысли мои, подстегнутые алкоголем и волнением, несутся вскачь: «Я знаю по крайней мере одного человека, который живо интересовался тайной могилы Чингисхана. Это Нефедов. Он, конечно, сгинул, но это вовсе не значит, что профессор погиб. Может он выбраться из аномалий и теперь скрытно наблюдать за мной? Вполне. Кроме него, имеется еще Соломон Рувимович, знающий больше, чем говорит. Две якобы случайные встречи — ох, неспроста это все, неспроста! Наконец, дедок с его советом… А ведь еще есть тот, кто пытался убить меня с помощью отравленной глюкозы. Да-а, действительно Великая Интрига…»

— Браток, ты бы не пил эту дрянь, — проходя мимо, хлопает меня по плечу какой-то мужик.

— В смысле?

— Так паленка же, — он пожимает плечами. — Ежу понятно.