Александр Голодный - Без права на жизнь Страница 2

— Солдат?

— Сеант!

Неумело, но старательно вытянувшись, он выпрямился передо мной. Привстав, я козырнул (к пустой голове руку не прикладывают) и тут же получил ответное приветствие. Похоже, истина установлена. Тычу пальцем себе в грудь и произношу:

— Сержант (а прошлую жизнь майором запаса закончил).

— Сеант!

— Вольно, рядовой. Давай попробуем пройтись.

Да, пройтись. В чем? Из одежды — длинная больничная рубаха с завязками на спине, даже трусов нет, а солнышко хоть и греет, но как-то неактивно. А как одет мой друг? М-да, рабочий синий халат в засохшей краске без половины пуговиц, из-под него выглядывает знакомая больничная рубаха. На левой ноге просящий каши мокасин, правая щеголяет домашним тапочком-кроликом. Только кролика долго грызли собаки. А что в шалаше? Порывшись в куче невообразимого рванья, нашел заскорузлую от грязи футболку, несколько полос брезента. Негусто. Кое-как залез в футболку, намотал полосы на манер портянок. Подобрал два пластиковых пакета поплотнее, вытряхнул сгнившие объедки, приспособил на ноги, закрепив обрывками синтетического шпагата. Сойдет.

— Солдат, дружище, помогай.

Вставалось тяжело: закружилась голова, задрожали ноги, пробил пот. Помощник старательно сопел под правой рукой, обхватив за талию. Не знаю, кем был для него мой предшественник в этом теле (вспышка воспоминания: искра с распадающейся оболочкой), но парня не оставлю. Нам бы только к людям выбраться. Да, и найти во что одеться, чтобы людей не распугать.

Барханы мусора тянулись бесконечно. Почти из-под ног нашей ковыляющей парочки нехотя взлетали здоровенные вороны, несколько раз прошмыгивали крупные крысы. «А крысы осторожные, пуганые. Наверное, кушают их уголовные бомжики», — сознание потихоньку анализировало увиденное, раскладывая по полочкам информацию. Исследуя склоны мусорных гор подобранной по пути ручкой швабры (опять пластмасса, дерево и металл вообще не попадаются), потихоньку разжился замасленной легкой курткой от комбинезона автомеханика, рубашкой без одного рукава, разящими стухшими объедками двумя парами затертых легких брюк (по размеру вроде мне и Солдату), бейсболкой («красные носки», кажется, так надпись переводится), двумя заплесневелыми слежавшимися шторами. Плохо с обувью — два разваливающихся кеда на левую ногу детского размера. А идти тяжело — накатывает слабость, регулярно в подошву норовит впиться какая-нибудь острая гадость. И, конечно, я не пропускаю газеты. А они вызывают все большее недоумение. Полностью на английском, с незнакомыми цифровыми названиями населенных пунктов. В общих чертах понятно: обильная реклама, объявления, спорт, погода, заметки о политике и что-то из писем читателей. Черт, если это Америка, то почему бомжи по-русски говорят? И как объяснить больничные рубахи — здесь что, русских больных на свалку выбрасывают? И опустившихся бандюков тоже?

Между тем, ведомый напарником, я старательно двигался к нескольким показавшимся потрепанным металлическим ангарам явно промышленного типа.

— Сейчас, Солдат, найдем нормальных аборигенов, просветим наше непонятное состояние.

— Ага, Сеант, ета, ета.

Вокруг ангаров было практически чисто. На ближайшем к нам над входом крупно написано по-русски и на английском: «Еда». А у стены на пластиковой табуретке грелся на солнце пожилой дядька с коричневым, испитым лицом.

— Доброго вам дня. Можно потревожить?

— Жратва будет завтра, доходяги. Один раз в день. Три раза — только на сортировке.

— А просто спросить можно?

Нехотя разлепив веки, он окинул нас равнодушным взглядом:

— Стертый. Опять стертые новенькие. Ну что тебе?

Вопросы застряли в горле. «Стертые», больничного вида рубахи и свалка — очень мрачное сочетание вырисовывается. По-своему оценив молчание, дядька продолжил:

— Не знаю за что, но вас обоих как неграждан третьего разряда изъяли из общества, сдали в лаборатории, а потом вы и там стали не нужны. Непонятно, почему ты не сдох и разговариваешь, но такое тоже бывало. Теперь твое место здесь. Последний дом, хе-хе, доходяга. Отдыхай и готовься к работе на сортировке, первый раз там очень тяжело пережить.

— А что это за место, уважаемый? Город какой, страна?

— Ничего не помнишь? Городов вокруг несколько, я не знаю, откуда тебя привезли. Ближайший — Сити-256. Место — седьмая зона Северо-Восточных колоний. Только это тебе ни к чему, отсюда нет выхода.

— Колоний? А страна какая, континент?!

— Из умненьких? Смотри, слова какие знаешь. Если сразу не сдохнешь, надо будет с тобой пообщаться, люблю с образованными говорить. Сам когда-то был… Континент — Азия, а страны нет давно, колонии.

— А как называлась до колоний? Россия, Украина?!

— Украина? Не помню такого. Россия была. А ты, доходяга, из Реджистанса, точно. Вот за это тебя из общества и того.

Вот тут меня и подкосило. Это не мой мир! Я не увижу ни жену, ни сына. Никогда! Ноги подогнулись, Солдат не справился с обвисшим телом, мы шлепнулись на землю. Сильно било в виски, отчаяние рвало душу.

— Э, доходяга, не вздумай тут сдохнуть! Ползи сам на карьер и жмурься там, я тащить тебя не нанимался.

Мужик, приподняв меня за грудки, отвешивал пощечины, напарник, бормоча, безуспешно пытался остановить его руку.

— Кончай, дядька, хватит, все нормально…

Чувства отступили также резко, как и нахлынули, оставив головную боль и тремор в пальцах.

— Валите отсюда, доходяги! Пошли на хер!

— Уходим, уже уходим. Только скажи, пожалуйста, что такое сортировка?

— Дальше, через ангар, мусор сортировать! И готовься к ней, урод, если сдохнуть не хочешь! Потому что, пока норму не сделаешь, от конвейера не отойдешь, и либо делают норму, либо сдыхают. Все, мля, вали!

— Благодарю, уже ушли.

Опираясь на палку, поддерживаемый верным и снова улыбающимся напарником, я упрямо плетусь по растрескавшейся бетонной дорожке. Вот оно: вокруг здорового ангара копошится народ. С одной стороны затаскивают большие контейнера на колесиках с мусором, с другой их выкатывают наполненными одинаковыми отходами. И везде работающих подгоняют палками надсмотрщики.

— Гля, мля, зомбак с полудурком! Слышь, братва, это тот жмур, что я базарил.

— Чой-то не похож он на жмура. Порожняк гонишь, Кожан.

— Зуб даю, он. Лежал обосратый, околевший. Мы с Вялым его за копыта, в карьер волочь, а он дернулся и очухался.

Четверка надсмотрщиков, возглавляемая знакомым мне Кожаном, подошла вплотную.

— Что, дохлятина, уже пахать приперло?

— Не, они чо-то надыбали, свою пруху притаранили. Дал сюда, дебил!

Выдернув у напарника из руки кулек с найденным тряпьем, бандюк ловко ткнул дубинкой потянувшегося за отобранными вещами Солдата. На землю опять свалились вдвоем. Еще один наступил на мою опорную палку, больно прижав пальцы.

— Гля, зомбак тоже с дрыном, ща мочить нас начнет.

— Ага, а потом и хавать.

Уроды довольно ржали, а я даже не могу встать — силы совсем ушли.

— Что стоим, быки? Кто дохляков гонять будет? Отдельное приглашение надо?

— Мы ниче, Кент, уже идем. Так, словили веселуху от двух чморей.

— Не навеселились еще? Сам на сортировку захотел, Кожан?

— Мне нельзя, Кент, я в законе.

— Закон для тебя — я. Пошли!

Подошедший явно принадлежал к верхушке уголовного сообщества — чистый, холеный, выбритый, в нормальной светло-синей рубашке и чистом, хотя и мятом, темно-синем комбинезоне. На ногах блестящие легкие черные туфли. Уроды шустро рванули к работающим (один вывалил тряпье из кулька, скривился и пнул ногой), Кент безразлично глянул в нашу сторону и пошел следом. Собрав тряпки, Солдат с неимоверным трудом поднял меня, и, шатаясь, мы заковыляли обратно. Головная боль все усиливалась, дорога расплывалась перед глазами, ног уже не чувствовал. Стиснув зубы, висел на плече напарника и одной силой воли направлял домой непослушное тело. Только когда понял, что стою у шалаша, позволил себе вырубиться.

Снова плыву в мягких волнах безвременья. Вот уже близко дыхание Всевышнего, разворачивается волшебный узор золотых искр…

— Сеант, нет, Сеант!

Жалобный голос держит тоненькой ниточкой, не отпускает, тянет назад. Это же Солдат! Рывком вернувшись в тело, открыл глаза. По лицу паренька текут слезы, он отчаянно трясет меня за плечо. Внезапно понял, что вижу его чувства — дымку ауры и яркие пятна, как мазки красок на картине. Преданность и дружба — я уверен, знаю, что вижу именно их.

— Отставить, Солдат, я живой.

— Сеант!

Протянув еще слабую, но уже слушающуюся руку, ласково провел по голове напарника. Пальцы слегка закололо, дружба и преданность засветились ярче, растаяло фиолетовое отчаяние. Солдат счастливо заулыбался. Застучало в висках, дымка ауры стала прозрачной и исчезла (ничего себе приходы!). Косые лучи солнца били в многочисленные щели — явно вечер на подходе. Есть и пить хотелось неимоверно. Словно услышав мысли, парнишка подал ведерко с остывшим варевом. Все, как и в прошлый раз (вчера?), сметалось молниеносно. Гораздо легче выбравшись из нашего логова, убедил Солдата, что ожил и жажду краткого уединения (все равно шуршал рядом за кучей, преданный мой). После совершения крайне необходимых дел я озаботился насчет еще поесть. Порция из ведерка, по-моему, только раздраконила аппетит. Добив на пару древнюю газировку, надев штаны («угадал» с размерчиком — болтаются, как на вешалке. Пришлось упаковочным шпагатом подвязывать.), мы двинулись между куч в сторону солнца. Опираясь на привычную ручку швабры, шел сам, тяжело, преодолевая слабость, но упорно и настойчиво. По пути уже привычно проверяю склоны мусорных терриконов и довольно успешно: пяток нормальных на вид одноразовых бритвенных станков, три несъеденные зубные щетки, десятка полтора выдавленных тюбиков кремов и зубной пасты, несколько срабатывающих одноразовых зажигалок (при виде огонька Солдат испуганно вздрагивал, смотрел по сторонам и говорил: «Нет, Сеант, нет»), пластиковая пачка с несколькими окаменевшими печенюшками (сразу с удовольствием захрустели). Брезгливости не ощущаю, к вони притерпелся. Главная задача на настоящий момент — оклематься, пережить сортировку, а там посмотрим про колонии и кто главный в этом мире. Хотя ответ на последний вопрос валяется буквально под ногами — английский язык на упаковках, вес в фунтах, жидкости — в пинтах. Суки! Пидоры островные. Стоп, не психовать, у тела явно нервное истощение в придачу к физическому, сильные эмоции пока запрещены. Вот почему я, кстати, тогда и вырубился — эмоции ударили. Что там дядька говорил — Реджистанс? Знакомое слово: уверен, что речь идет о Сопротивлении. Вот это по-нашему — братья-партизаны. Предшественник сержантом Сопротивления, значит, был. А молодой совсем — сколько мне сейчас лет? Черт, зеркальце бы… Ага, а еще ванну, чистое белье и ключ от квартиры. С местными деньгами. Что-то меня затупило, копать надо больше, а думать меньше. Оп-па, это уже удача!