Саймон Кларк - Кровавая купель Страница 2

Он во многом был на меня похож. Вышел из школы без профессии и не имел никакого желания присоединяться к сонму скребущих пером Атенов. В нем кипели честолюбивые замыслы – он хотел быть рок-гитаристом. Пятнадцать лет он кочевал с оркестром, который всегда играл честную рок-музыку, но до контракта на запись так и не доигрался.

Когда мне было одиннадцать, Джек Атен вернулся домой. Оголодавший, как скелет, он казался опаленным.

Сейчас я думаю, что он спознался с героином. Значит, это и было причиной возвращения домой – бросить или умереть.

Он много времени проводил в нашем доме. Иногда мы играли в сумасшедший гольф (почему-то он его любил – он вообще любил сумасшедшие вещи и сумасшедших людей). Когда мы уходили на эти долгие прогулки, он всегда тащил с собой банку пива и прихлебывал его мелкими глотками. Одну банку он растягивал на два часа. Меня это восхищало.

Сейчас я понимаю, что это он вводил алкоголь в кровь по каплям. Таким образом он стачивал самые острые углы реальности, и жизнь становилась терпимой.

Время от времени он с деланным акцентом сноба из высшего общества спрашивал:

– Скажи мне, Ник-Ник, я жив?

– Ты жив, Джек.

– Спасибо, старина. А то я иногда забываю.

По вечерам он играл у себя в комнате на гитаре так тихо, что было еле слышно. Но когда я слышал эту музыку, у меня по коже бежали холодные мурашки. Она мне напоминала документальный фильм о песнях китов, который я однажды видел. Слыша плывущие сквозь пол звуки электрогитары, я вспоминал кадры с китом, в котором было пять гарпунов, и как он пел, когда умирал. Песня умирающего кита – тихие звуки гитары Джека Атена. У меня в голове они стали одним и тем же.

Когда мне было четырнадцать, жизнь прикончила Джека Атена. Ему было тридцать восемь. Рак яиц.

Говорят, что рак – это вроде самоубийства; он вырастает у людей, которые не могут подогнать себя под форму той узкой щели, в которую общество их загоняет.

Я после этого целый год открывал дверь не так, как вы и преподобный Грин. Я их распахивал ногой. Задайте мне вопрос – я в ответ огрызался. Я был как воздушный шар, накачанный гневом почти до точки разрыва. Единственное, чего мне хотелось, – залезть на вершину горы и заорать так чтобы небо обрушилось и погребло меня под собой.

Когда я был малышом, я хотел убивать чудовищ. Прошли годы, и чудовищ не стало.

Я научился радоваться свободному вечеру с ребятами, паре банок пива. Счастьем был биг-мак. Экстазом – два биг-мака.

Теперь все переменилось.

Монстры вернулись.

И мне предстоит убить самого большого из них.

Это не из тех монстров, которых узнаешь сразу. Он не такой, как в детских книжках, – кожистые крылья, когти и зубы размером с кухонный нож. Но все равно это монстр. И если я его не убью, он сожрет мои кости так же непременно, как вы утром идете в сортир.

В каком-то смысле эта книга – инструкция по убийству этого чудовища. Потому что помните вот что:

Вам тоже предстоит убить своего монстра.

Вот почему я заперся здесь на целый месяц. Сейчас я сяду и запишу всю эту проклятую историю, как она произошла, годится? Не рассусоливая литературных соплей. Но срезать углы или обходить неприятные моменты я тоже не буду. Это то, что со мной было, и это поможет мне очистить голову для тех вещей, которые будут потом.

Здесь меня вряд ли кто найдет. Сейчас февраль. Снег сыплет, будто в небе дыру пробили. Дом – за много миль отовсюду. С трех сторон густой лес, а спереди большая грязная река больше мили шириной.

Иногда, чтобы прочистить голову после многочасовой возни со словами, я выхожу на берег попускать блины плоскими камешками. По реке еще много плывет предметов. Они похожи на гниющие бревна, и их сотни плывут день и ночь, уходя к морю. А я кидаю в них снежками и камешками. Как поступил бы всякий семнадцатилетний.

Только когда их переворачивают подводные течения, тогда бывает неприятно смотреть. Когда один конец такого гниющего бревна поднимается из воды, и ты видишь, что это на самом деле. И видишь дыры там, где были глаза.

Я пожимаю плечами, отбрасывая эти мысли. И снова кидаю камешки. Потом пробиваюсь через снег обратно домой, включаю газовый камин, снова беру авторучку – и вперед, в атаку на бумагу. Что есть у меня в голове, я должен выложить на бумагу.

Всю мою жизнь меня совсем не интересовали большие – я имею в виду ПО-НАСТОЯЩЕМУ большие – тайны мироздания. Но за последние восемь месяцев я узнал их разгадки. Ответы на вопросы, которые мыслители и люди вроде вас задавали уже три тысячи лет.

Я не выходил на их поиски. Они упали мне в руки, как камни с неба.

Важно, чтобы вы это знали. А что вы будете с этим делать – это дело ваше.

Глава третья

– Ты знаешь, где он будет. Можем прямо сейчас его застукать.

– Как говорится, месть – это такое блюдо, которое вкуснее холодным.

– Ага, а пока этому говнюку Слэттеру все это так и сойдет. – Стив Прайс пнул ногой жестянку, и она задребезжала по тротуару. – Он же с нас смеется. Ник!

– Я сказал “холодным”. А не прокисшим. Мы ему отплатим. Но спешить не будем. Выработаем план.

Заглотав в “Макдональдсе” по гамбургеру, мы шли из города ко мне домой.

Стив Прайс, светловолосый и круглолицый; неравнодушный к футболу и восточным девушкам, был моим лучшим другом. Мы околачивались вместе уже последние пять лет. Сейчас у него руки чесались поквитаться со Слэттером.

Сидя за стеклом “Макдональдса” и прожевывая гамбургеры, мы видели, как дефилирует по городу Таг Слэттер, демонстрируя свою мерзкую татуированную морду.

– Ты знаешь, куда он прется. Ник?

Я знал. Слэттер патрулировал свою территорию. Одетый в свой мундир из джинсовой куртки, джинсов, коричневого ремня и солдатских сапог. Сигаретка в углу опущенного рта, бритая голова ходит из стороны в сторону, как у злобного питбуля, ищущего, кого цапнуть.

Он бродил по городу от рынка до Хай-стрит, пытаясь зацепить взгляд какого-нибудь пацана. Когда это происходило, дальше все шло по накатанному.

Слэттер: Эй! Чего тебе надо?

Озадаченный пацан: Извините?

Слэттер: Ты мне тут это брось! Сам знаешь, что ты сделал.

Пацан: Да честное слово, не знаю!

Слэттер, агрессивно: Ты на меня пялился?

– Да нет. Я…

– Пялился, пялился. – Слэттер сжимает руки в кулаки. – Ты думаешь, ты меня лучше, да? А хочешь проверить?

Пацан уже понимает, что сейчас будет. Он видит, как поднимаются эти татуированные кулаки с кусающимися змеями и буквами на пальцах, складывающимися в слова ГРОБ и УБЬЮ.

Ему уже нетрудно представить, как он лежит на земле, сплевывая выбитые зубы, а эта горилла ботинками выбивает из него пыль.

– Ты что думаешь, можешь так себе расхаживать по городу и на людей пялиться?

Пацан ищет самый простой выход – и бросается туда. Показать этому татуированному орангутангу, что он тут непререкаемый хозяин.

– Извини… я честно… я не хотел. Я не нарочно!

– Чтобы больше так на меня не смотрел. Ты понял?

– Я больше не буду… (Пацан чуть не произносит “СЭР”). Я просто себе шел… Я не нарочно…

– Ладно, иди. Но больше так не делай, я этого не люблю.

Уважение, внушенное террором, – для Слэттера хлеб и воздух.

Подбрасывая ногами камешки, он свернул на мою улицу.

– Завтра вечером, – сказал я Стиву. – Надо выбрать подходящее время.

– А что мы ему сделаем?

– После того, что он сделал – что-нибудь такое, что ему сильно не понравится.

– А что? Он же толстокожий, как носорог.

– Дай мне время, – ухмыльнулся я.

От Лаун-авеню просто разило обыденностью. Улица из викторианских домов, обсаженных липами, весной имеющими жалкий вид. Детишки на велосипедах, и кто-то играет на пианино за открытым окном.

На Лаун-авеню я прожил всю жизнь. И ничего особенного в ней не находил, но Стив считал ее шикарной.

– Понимаешь, я тут даже ни разу не видел на мостовой собачьего дерьма, – говаривал он.

– Это потому, что у всех наших собак при рождении зашивают задницы. Вот лежишь ночью в кровати и слышишь, как они в своих конурах взрываются, как воздушные шары.

Мы шли по дорожке к моему дому, и Стив спросил:

– Чистый?

– Хотелось бы.

Я оглядел свой пикап. Это не была последняя шикарная фордовская модель, но это была моя машина, за нее деньги заплачены. Я сам ее перекрасил в огненно-красный цвет и белым над решеткой радиатора нанес имя – Бешеный кобель.

Джек Атен очень смеялся бы. Иногда мне кажется, что я выкидываю наполовину кретинские штуки, только чтобы повеселить его призрак.

– Чист, как слеза. – Я потрепал машину по крылу.

– Ну, ты же не думаешь, что он такой дурак, чтобы повторить то же самое.

– А почему бы и нет, Стив? У него воображения – как у гусеницы. Если он узнал хороший прием, он его будет повторять ad nauseum.

– Ад – что?

– Пока нас не вытошнит, Стив.