Олег Синицын - Барби Страница 2

Принцип действия нанороботов я до конца не понял даже из уст Смоловского, когда встретился с ним в клинике. Мы сидели в его кабинете: я нервно крутил ключницу, он, щурясь, разглядывал распечатки томографа, сияющие яркими карнавальными красками – синими, красными, желтыми. А со стены, с копии гравюры Густава Доре, на нас измученно взирал Иисус, приколоченный к кресту.

Смоловский сказал, что принцип действия изобретенных институтом нанороботов является очень сложным биохимическим процессом. Он так умно рассуждал об этом, что мне показалось – он и сам не знает, как действуют его букашки. Тем не менее, в клинике уже четвертый год проводился комплекс экспериментов не только на крысах, но и на людях, пораженных тяжелыми формами рака. И до пятидесяти процентов вылечивались полностью. У меня вновь появилась надежда.

– Глиобластома продолговатого мозга, – говорил тогда Смоловский. – Неоперабельная. Терапия не дает регрессии опухоли, верно? Это билет в один конец.

Я не ответил. Что я мог сказать? Из-за поганой рекламы кто-то выписал моей дочери билет в один конец. Туда, откуда возвращаются только в воспоминаниях.

– Мы попытаемся помочь девочке. Но, знаете, опухоль образовалась на очень… ммм… необычном участке. Некоторые суеверные люди считают…

– Суеверия меня не интересуют, – ответил я, крепко сжав кожаную ключницу. – Меня интересует жизнь моей дочери.

– Мы впрыснем «Люцифера» вот в эту зону. – Он указал авторучкой в один из срезов на распечатке томографа.

– Люцифера?

– Так называется наш препарат… не волнуйтесь, к дьяволу он отношения не имеет. В переводе с латыни «люцифер» означает «несущий свет». Самоориентирующиеся наночастицы, из которых состоит лекарство, через капилляры проникнут в пораженную область, заставят раковые клетки поглотить себя и… глиобластома отправится туда, откуда она взялась.

– Это получится?

– С вероятностью в тридцать процентов.

– Так мало… – разочарованно выдохнул я.

– То, чем мы занимаемся, уже находится за гранью возможностей, отпущенных человеку, – очень серьезно произнес Смоловский.

…Я опять обнаружил, что воспоминания ввергли меня в забытье. Я стоял один в коридоре перед закрытой дверью. Ленки рядом уже не было. Неужели?.. Ее увезли, а я даже не успел проститься! Сказать пару слов, обнять. Или мы простились, но я этого не помню? Проклятье. Это ужасно.

Только чуть позже я обнаружил, что держу в руках куклу. Которую она назвала Барби, а я бы назвал Гадкой Уродливой Каракатицей С Дырами Вместо Глаз. Перед расставанием дочь, очевидно, сунула ее мне. Сухое и шероховатое на ощупь тельце игрушки казалось просто отвратительным. Почему Ленке стало жалко эту мерзость?

Я сунул куклу в пластиковый пакет, который вспух от сложенных в него Ленкиных вещей – свитер, ботинки, платье, детские колготки, книжка «Золотой ключик», в которой мы добрались до середины. Потом Барби долго провалялась в этом пакете. Больше двух лет. Но что поделать, если с этого дня она перестала быть нужной.

Странное ирреальное чувство, когда смотришь, как из громады аппарата «Кэнон» выезжает ксерокопия. Вот был чистый лист – своеобразный сосуд, ожидающий, зовущий наполнить его. И был лист, в данном случае, с бланком. И вот, по мановению волшебных лучей графы и строчки переносятся с одного на другой. Фокус? Нет. Волшебство? Нет. Обыкновенные человеческие технологии. Не близкие к запретной черте, но все же…

Я смотрел, как медсестра штампует бланки обследований, когда она вышла из палаты. Ленка вышла. Моя Ленка. Правда, не совсем моя. И странно все это.

Новость об успешно проведенной операции стала для меня неожиданностью. Я готовился к худшему. Намного худшему. Все-таки, человек не такой живучий, как белая подопытная крыса, и тридцать процентов это не восемьдесят. Но после звонка ассистента Смоловского я почувствовал, как с груди убралась каменная плита, которая давила на меня в последние годы. Описать свою радость не могу. Трудно это описать. Невозможно, наверное. Как оказалось позже, плита все-таки не убралась, а только сдвинулась, навалившись еще сильнее.

Мы с женой примчались в клинику на следующий день, но пустили нас в палату только через двое суток. И в первый момент я подумал, что мы перепутали комнаты.

Глядящие на нас глаза не были двумя черешнями, к которым я привык. Чужие глаза. Ленка словно не узнала нас, хотя назвала правильно: мама Света и папа Антон. И не проявила ни толики эмоций, когда Светка принялась яростно лобызать ее, едва не отвернув голову. Позже жена сказала, что ощущения были такими, словно она целует не дочь, а пластмассовый манекен.

– Смотри, кто тебя встречает! – сказал я, когда пришла моя очередь присесть на кровать. Ошеломленная жена осталась за спиной, глотая прорывающиеся всхлипывания.

Я показал дочери Барби, которая шаманскими глазами-дырами глядела на старую хозяйку сквозь пластик пакета.

– Какая гадость, – ответила Ленка и отвернула бритую голову. На этом наше свидание закончилось.

Когда мы выходили из палаты, Светку пробила истерика.

– Это не моя девочка! Верните мне мою девочку!

Смоловского я нашел в его собственном кабинете. Он сразу попытался скрыться от меня, что-то лепеча о срочном совещании, но ничего у него не вышло. Я запер дверь, а ключ положил в свой карман.

– Она полностью здорова, – говорил он уверенно, хотя мне казалось, что под этой уверенностью он что-то скрывает. – Опухоль уничтожена. Девочка переживает послеоперационный шок. Ей нужно время, чтобы прийти в себя.

– А что стало с этими вашими… нанороботами? – спросил я. – Может, это они виноваты? Ваш препарат «Люцифер»?

– Наночастицы погибли вместе с опухолью. Анализы крови не выявили следов препарата. Операция прошла замечательно. Потерпите. Расслабьтесь. Она придет в себя.

Ленку мне отдали такой же лысой, какой я сдал ее в клинику. В машине ехали молча.

– А почему мама не приехала? – задала она единственный вопрос.

Я не ответил. Не потому, что Светка опять наглоталась таблеток и хохотала без умолку. Не потому. В вопросе моей дочери сквозило неприкрытое безразличие. Ленку – Новую Ленку, как я теперь ее называю – мама не интересовала. Она задала дежурный вопрос, который должна была задать. Потому что так положено в данной ситуации, не больше.

– Хочешь яблочка? – спросил я, протягивая ей целлофановый пакет с дольками.

Она съела все без остатка. Делиться не посчитала нужным.

Так в нашем доме поселился чужой человек. Не мой ребенок. Та любящая отзывчивая девочка ушла куда-то. Иногда я думаю о том, что лучше бы не было той операции. Лучше бы я похоронил ее, чем наблюдать каждый день крайний эгоизм и полное игнорирование родителей. Нет, она, конечно, спрашивала у нас разрешения остаться во дворе еще на часок, интересовалась, можно ли взять конфетку, и просила купить книжку комиксов. Но эти формальные допуски ничего не значили ни для нее, ни для нас. Если мы запрещали, она все равно делала то, что считала нужным. Качалась на качелях до тех пор, что даже у меня начинала кружиться голова, пожирала конфеты горстями, находила в карманах мятые десятирублевые купюры для покупки комиксов (подозреваю, что деньги изымались из наших со Светой кошельков). Мы, наше мнение ее не интересовало. А что ее интересовало? Я не знаю. Пожалуй, ничто.

Она рыдала, когда мы делали что-то против ее воли. Она научилась плакать, обливаться слезами, хныкать, стонать, но я не мог смотреть на эти фальшивые проявления эмоций. В них не было ни толики тех чувств, которые жили в той Ленке. Однако, слезы все-таки лучшая альтернатива ее улыбке – неестественной, гадкой, в чем-то садистской.

Она не играла игрушками, не рисовала, не мяла пластилин, яблоки разлюбила, вместо них ей пришелся по вкусу печеночный торт. Светка готовила его специально, чтобы подобие нашей дочери хотя бы на десять минут было увлечено чем-то не пугающим нас.

Волосы начали отрастать. Осенью она пошла в школу, но кошмар продолжился и там. Ленка отнимала у одноклассников понравившиеся ей вещи, ябедничала, хамила учителям, топтала цветы на школьных грядках. Дети ее не любили и боялись, поэтому друзей у нее не было. А когда в красном уголке на дне аквариума завуч обнаружила захлебнувшегося котенка, и все улики указали на единственную фигуру, мы отправились к детскому психиатру. Но, как оказалось, только потратили время.

Новая Ленка сыграла перед «дядей доктором» роль угнетенного и забитого ребенка, мы получили порцию пафосной морали и возвращались домой ошарашенные, а чужачка шла позади нас, с безразличием вырывая лапы у ленивой осенней мухи. После этого случая я снова отправился в загородную клинику, спрятанную в темном бору.

Почетный доктор Виктор Иванович Смоловский, припечатанный к стене ровно под копией гравюры Густава Доре, выглядел куда менее уверенным, чем во время нашей первой встречи.