Станислав Шуляк - Непорочные в ликовании Страница 21

— Я ведь, кажется, просила тебя грызть потише, — вспыхнула вдруг Ванда. Она выхватила пакет с сухарями из руки Ф., скомкала и бросила его обратно Ф. — На! Потом съешь! Извини, но так ты мне мешаешь.

Ф. посмотрел с сожалением на сухари, но спорить не стал и лишь спрятал пакет в карман.

— Хорошо, — буркнул он с усмешкою мгновенного и точного хладнокровия. — Ничего нет такого, чего бы я не сделал для тебя.

— Послушай, — сказала она, едва ли не в первый раз поворачивая голову к Ф. — Что ты, собственно, здесь делаешь?

— Во-первых, я очень хотел увидеть тебя. Во-вторых, я Ротанова ищу, — поспешно Ф. говорил.

— Не говори мне про этого мерзавца, — скривился рот Ванды.

— Что поделаешь, если он мне действительно нужен.

— Не вешай на меня свои проблемы.

— У меня и в мыслях этого нет, — Ф. говорил.

— Если хочешь, можешь спросить о нем у Феликса. Он знает. Он знает все. Даже то, чего нет и быть не может.

Ф. кивнул. В сущности, всего лишь подтверждалась его догадка, и не более того, но он и тем был доволен. Был доволен Ф.

— А кого еще из наших ты видишь? — спросил еще он.

— Я не знаю, кого ты называешь «нашими», — сказала, как отрезала, Ванда.

— Это, действительно, вопрос, — Ф. говорил. Без видимого размышления всякого Ф. говорил. Смысл еще мог иногда появляться в слове его, если б не возникал он всякий раз, на полдороге обезглавленный сарказмом.

— Ты бы сначала обдумал свой вопрос, а потом уже задавал его, — со скрытым торжеством говорила она. Ванда снова поднялась стремительно и помчалась к сцене, и, когда проходила мимо Ф., обдала его теплом своего потрясающего тела. Ф. поежился, оставшись один. Он будто остался вообще один на пустой и холодной земле, без всякой надежды возвращения в лоно привычного и сокровенного.

— Ребята, — тихо сказала она, когда артисты обступили ее, Ф., на своем месте сидя, голову вытягивал, будто гусь, силясь услышать слова Ванды, но услышать не мог. — Я вам сейчас скажу что-то, постарайтесь понять, я больше этого говорить не стану… У каждого из нас было в жизни унижение… знаете, такое, что жить невозможно, что дышать не хочется… У женщины, может быть, когда ее насилуют. У мужчин… унижения бывают и того страшнее. Мне нужно, чтобы каждый из вас сейчас вспомнил такое унижение… ну, то, которое у него было. У каждого оно было. Мне нужно, чтобы вы заново его прожили, чтобы те ощущения снова захватили вас. Мне нужно, чтобы вы снова жили своим унижением, пусть несколько мгновений… И еще мне нужно… чтобы вы простили своим обидчикам. Мне нужно, чтобы вы поняли, какой жест должен сопровождать этот ваш акт прощения. И тогда, может быть, возникнет то самое драматическое содрогание, которое мы ищем… Извините меня за то, что я говорю вам об этом… А потом останется лишь вспомнить свои ощущения; но уж память-то у каждого из нас есть. В идеале наш театр мог бы оказаться надхристианским. Жест выше идеи, выше веры, выше слова, выше всего… И неважно, что было раньше — курица или яйцо, — Ванда повернулась на месте и, больше ни слова сказав, в зал пошла со своею неподвижной, будто у оловянного солдатика, спиной.

— Ты еще здесь? — спросила она Ф., подходя. Он хотел было ответить, но не стал отвечать. Села рядом и после молчала довольно долго. Пока музыка играла, молчала Ванда; потом музыка смолкла и заиграла вновь, а Ванда все молчала. — Все это совершенно бесполезно, — наконец говорила еще.

— Что бесполезно? — поинтересовался тот.

— То, что я делаю.

— Мне нравится, — уклончиво Ф. говорил. Он мог бы без счета расточать свои остросюжетные фразы, но временная его саркастическая экзальтация ныне была без берегов уверенности.

— Значит — конец всему, — сказала Ванда с обреченностью.

— Где ты теперь живешь? — шепнул ей Ф.

— Зачем тебе? — удивленно взглянула она на него. — В этом доме, на втором этаже. Слева от арки. Я снимаю квартиру.

— Ничего. Просто я хотел знать.

Ванда снова промолчала.

— Почему все бесполезно? — едва слышно Ф. говорил.

— Мной не руководит дьявол. А только он дает настоящий талант, и он же губит за свой фальшивый подарок. Во мне нет солнечной удали, во мне нет подлинной приземистой тоски… А что есть во мне — я не знаю… Возможно, оно не поддается определению.

— В моем лексиконе не хватает глаголов для ответа тебе, — Ф. говорил. Избранный, рафинированный смысл отразился в его голосе, исторгающемся из глубины груди его со всею спонтанностью его внутренних проявлений.

— Ты — обезьяна всего существующего, Ф., - сказала Ванда. — А это ужасно. На самом деле — ужасно.

Сзади хлопнула дверь, Ф. и Ванда обернулись одновременно, с единодушием их поддельного сообщения, но это оказался Ш., всего лишь Ш. собственною своей омерзительной персоной, подумать успел Ф. Тот, нисколько не размеряя своего размашистого шага, подошел к десятому ряду.

Ф. стал подниматься.

— Я так тебя хочу, — жарко шепнул он Ванде в самое ухо ее.

— Ты такой дурак, Ф., - сказала она, потирая мочку. — Кстати, ты мог бы не таскать сюда кого попало.

— Собственно, не надо было никакой особенной прозорливости, чтобы рассчитать твой онтологический маршрут, — с безразмерной усмешкой своею Ш. говорил. — Здравствуй, Ванда, — добавил еще он.

— Перерыв, — хлопнув в ладоши, громко говорила Ванда. Музыка остановилась, как много раз уж останавливалась сегодня.

— Зачем перерыв? — поинтересовался Ш. — Мне бы тоже было любопытно взглянуть…

— Собственно, перерыв нужен мне только для того, чтобы выставить вас отсюда. Надеюсь, тебя устроит такой ответ? — сказала она.

— А вот это уже лишнее. Уйдем отсюда мы сами, и тебе не удастся устроить скандал, как ты это любишь, — Ш. говорил.

Артисты разбрелись по сцене, кто-то скрылся за кулисами, женщина в полосатом сиреневом трико спрыгнула со сцены, и Ф. наблюдал, как она подходила к ним, на ходу подтягивая и поправляя сползшие гетры.

— Пойдем и, если ты будешь сегодня пай-мальчиком, я скажу тебе кое-что, что тебя, пожалуй, обрадует, — Ф. говорил, обернувшись к приятелю своему. Мгновение смотрели они друг на друга с лисьим смыслом и хищной настороженностью; быть может, Ш. дисквалифицировался в своих сарказмах за битые полчаса их разлуки, или это ему лишь только почудилось, но он не стал возражать, кивнул остающимся и потянулся к выходу. Ф. потрусил за приятелем безо всякого мимолетного достоинства его избранного настоящего.

— Ванда, тебе можно сказать несколько слов? Ты сейчас свободна? — говорила Лиза, остановившись в проходе у десятого ряда. Мельчайший бисер пота был на лбу у нее и на висках. Скуластое лицо ее было немыслимо красивым, неописуемым, запоминающимся.

— Только не спрашивай меня, кто это сейчас приходил. Потому что я не буду знать, что тебе ответить, — отозвалась лишь Ванда, потирая пальцами сухие свои, изможденные веки.

— Хорошо, — говорила Лиза. — Я, собственно, и не собиралась тебя спрашивать об этом.

32

— Извини, может быть, у тебя были свои планы, а я их нарушила, — говорила Лиза, едва они вышли на улицу. Они немного вроде потоптались на месте, не зная, куда идти, и после, не сговариваясь, пошли наискось через проспект. — Наверное, мне раньше надо было спросить тебя, как ты меня находишь. Я этого не сделала сразу, а сейчас это уже, скорее всего, и не важно. Ты сама мне ничего не говоришь, но это, естественно, не значит ничего, как я понимаю. Ни то, что я хороша, ни то, что — отвратительна. Дело не во мне, а в тебе…

Ванда поморщилась.

— Надеюсь, ты… — начала она.

— Подожди, — перебила ее Лиза. — Не говори ничего.

Ванда поджала губы, и лишь старательней стала под ноги смотреть, вовсе не желая смыслом своим прирастать к их мимолетному самопроизвольному моциону.

— Я сегодня вдруг поняла, что ты готовишь себя к неудаче, и поэтому тебе не нужна не только я, тебе не нужен ни блистательный актер, ни великий танцовщик. И если бы тебе попались такие — они бы тебе только мешали, они бы тебя стали отвлекать. Разве не так?

Ванда промолчала, она не хотела теперь попусту на риторику распыляться, в душе ее было промозгло и шатко, она была будто одновременно на двух чашах весов, безо всякой надежды выбрать уверенно свое особое место.

— Я когда-то училась в балетной школе и даже закончила ее. Но сейчас я чувствую, что мне это только мешает. Нет, в плане профессиональном это дало очень много, и, может быть, если бы не та моя подготовка, ты меня просто не взяла бы. Но… мне кажется, у меня какие-то схемы, стереотипы, и это все ужасно, это все угнетает… Скажи, ты это видишь во мне?

— Послушай, — сказала Ванда. — Пойдем попьем пива. Деньги у меня есть, и я знаю поблизости одну дыру, где можно будет посидеть.

— Хорошо, — сказала Лиза. — Только платить буду я. Деньги у меня тоже есть.