Игорь Недозор - Трилогия: Плацдарм, Гарнизон, Контрудар Страница 220

- И чего?

- Ну, я все и сжег. Связи нет… Ночной прицел отказал. Работать можно было только на поворот башни и на стрельбу.

Снегирев вспомнил, что и об этом писали отчеты. В штурмовые колонны послали напичканные электроникой танки Т-80. Да только вот не учли, что разрабатывалась она из расчета на советского призывника, при этом хорошо подготовленного, а не на теперешнего двоечника, у которого одно пиво да "качалки" на уме. (И хорошо, если пиво, а не клей и не "колеса"!) И в результате вся эта электроника была пожжена неумелыми действиями экипажей. Ни связи, ничего.

Господи, а ведь это всего-навсего маленькая взбунтовавшаяся автономия во главе с чокнутым генералом! Что же будет, если, не дай Бог, приключится что посерьезнее?! Хотя, похоже, ему этого уже не узнать…

О своей возможной скорой смерти генерал Снегирев подумал спокойно и отстраненно, как о чем-то не особо важном.

Повисло молчание

- Трищ прапрщик, - вновь подал голос Еремеев. - А вы трищ генерала как выносить будете? Ежели он в живот ранетый, то его трогать нельзя…Может кто-то останется, а кто-то к своим выйдет?

- Где теперь свои-то?

Голоса достигали его разума искаженными, он плохо понимал, о нем ли идет речь, или о ком еще…

- Не дотянет…

- Как его угораздило?…

- Пулевое и два осколочных…

- Легкое задето… И кажется почка…

- П…ц ему!

- Х… вам, а не п…ц! Я не сдохну! - закричал генерал. - Не сдохну, слышите?!

Кто-то склонился над ним.

- Я не сдохну, - упрямо шептал Снегирев. - Пашков, Пашков, ты слышишь меня?

- Слышу, товарищ генерал…

Потом он вдруг увидел что-то и потянулся к автомату и тут же схватился за перебитую метким выстрелом руку, а в комнату ворвались черные тени.

До них все же добрались…

Мрак навалился на Снегирева, закружил, втягивая в бездонный, стремительно вращающийся колодец.

"Я умираю, - успел подумать он. - Ну и хорошо…"

Аргуэрлайл. Год Белого Солнца, месяц Цветения Трав по степному календарю. Великая степь. К востоку от Шароры.

Пыль ложится на изможденные лица, на тряпье, одежды и волосы. Постепенно превращаясь в плотное облако, она ползет вместе с караваном. Пыль эта видна издалека, за много километров. Предательская пыль. Нет ветра, чтоб развеять ее. Утомительно медленно оседает она на окостеневшие от жары и высохшие от безводья травы, но не может плотно закрыть белизну костей, лежащих у дорог.

Всюду следы смерти. Из-под кустов тамариска пустыми глазницами смотрят в гладкую дымчатую синеву неба черепа животных.

Иногда, словно жвала паука-великана, над чахлым кустом торчат ребра верблюда или скакуна. Встречаются на пути и целые кладбища из гниющих трупов животных, и тогда воздух наполняется таким смрадом, что уставшие люди задыхаются и, схватившись за животы, блюют желчью, корчась от тошноты.

Стонут верблюды, скрипят арбы, тихо блеют овцы, плачут или сквозь зубы шлют проклятия врагу люди. До крови натерты спины четвероногих, но им могут дать лишь краткий отдых. Потом старейшина рода вновь взберется на коня и молча продолжит свой путь, а за ним вновь потянется весь караван уставших, голодных, больных, раненных степняков, потерявших свой кров, своих близких, сам смысл бытия. Они покидают родной край, не зная, что их ждет впереди, не ведая, смогут ли когда-нибудь вернуться назад.

Жара выжимает последние капли пота, одежда пропитана солью, лица обожжены солнцем, но люди идут. Идут днем и ночью, боясь остановиться и отдохнуть, опасаясь ночевок и сна, страшась отстать друг от друга.

Их гонит враг. Жестокий, как демон ночи, бесчисленный, как саранча.

Жители Степи бегут на запад, на северо-запад и на юг. С нагорий Градира, с берегов Фентера и Аксу, Ит-ишесса и Арнис-Фоля, Акшанга и Саруна к границам Эуденноскариада и Конгрегации; бегут даже к берегам Океана и на вольные пастбища Шароры - дальних юго-восточных саванн.

Иногда старейшина остановит коня, чтобы подождать отставших, протрет платком затуманившиеся глаза и долго смотрит назад, стремясь увидеть родные горы, холмы и поля. Но ничто не радует взора, когда кочевья окутаны дымом пожарищ, когда горят сады и поля, когда на твоей земле властвует враг.

Беспорядочный поток беженцев, идущих по бездорожью, по оврагам и низинам, охраняют уцелевшие в битвах нукеры. Они не снимают кольчуг, колчаны их набиты стрелами, ни на миг они не опускают щиты и копья, только часто меняют коней. Воины молчаливы так же, как и старик, едущий впереди. Мрачные, как тучи, черные от солнца, их лица окаменели от отчаяния и ярости, глаза красны от бессонницы.

Когда передовые отряды вражеских лазутчиков появляются вблизи, нукеры отстают, чтобы защитить свой род. Смерть в бою им желанна - она избавляет от мук. Они больше не в силах видеть страдания своих соплеменников.

Чем больше льется крови, тем яростнее взгляд солнца. Чем больше смерти, тем безумней жара.

Старики умирают безмолвно. Роняют свой посох, медленно опускаются на дорожную пыль и лежат с раскрытыми глазами, пока кто-нибудь не прикоснется к их векам ладонью и не закроет их навсегда.

Слишком часто видны в степи свежие могилы, не успевшие осесть и зарасти. Никто не знает, чьи они. Своих или чужих? Проезжая мимо них, старики беззвучно повторяют молитвы. Умолкают дети.

Бывает, что глава каравана, едущий на могучем коне в окружении бывалых воинов и молодых нукеров, неожиданно повернет в сторону и остановится. Воины сойдут с седел и бросят на землю тяжелые щиты и копья. Холодным ветерком пройдет шепот.

Еще один мертвец лежит под пустым равнодушным небом.

Хоронят молча. Не зная ни имени, ни рода мертвеца. Не по вспухшему и почерневшему лицу, только по шлему, по кольчуге, по стрелам, впившимся в грудь или спину, узнают в усопшем врага или своего.

Но кем бы он ни был, о нем никто не скажет ни слова. Об усопшем не говорят плохо. Мстят только живым. Мертвых почитают - среди них уже нет врагов. Мертвые все равны. Добрые или подлые дела человека остаются лишь в памяти людской и становятся пищей для молвы, как труп становится пищей стервятников и шакалов.

Все шире поток беженцев. Осиротевшие дети, прибившиеся к каравану в поисках защиты. Семьи, потерявшие кормильца. Одинокие скитальцы, лишенные крова, родных. Люди, в чьих стадах весь скот угнан врагом или погиб во время джута. Все они присоединяются к этому шествию.

В ушах голодных детей, в ушах умирающих от жажды птиц и куланов, в ушах одиноких бродяг, в смертельном страхе избегающих человеческого общества и в ушах безымянных гонцов, мчащихся, не щадя ни себя, ни коня, в стороне от больших троп и дорог, стоит бесконечно тонкий, пронизывающий душу звон. Сухой свист кузнечиков и мошкары, звон раскаленного воздуха и окостеневших трав.