Степан Кулик - Витязь. Замок людоеда Страница 24

Старец, он же, видимо, настоятель монастыря, спустился по ступеням и возложил ладони на лоб гонцу, за весь марш-бросок так и не подавшему признаков жизни. Секунду постоял, замерев, только губы беззвучно шевелились, а потом посмотрел поверх моей головы.

— Раненого к брату Себастьяну… — игумен говорил тихо, но я мог бы поклясться, что его услышали все в обители. — Витязя умыть, накормить, напоить и уложить отдыхать… А ты, чадо неразумное, — взгляд настоятеля переместился на Митрофана, — ступай за мной.

Игумен благословил всех на площади крестным знамением, после чего развернулся и зашагал по ступеням вверх. В церковь. Митрофанушка торопливо догнал его, услужливо подхватил подол мантии и пошел следом. А ко мне немедля приступило несколько монахов. Одни осторожно переняли раненого и бегом унесли прочь, другие — не менее деликатно, словно я был одной из ваз пресловутых Миней, взяли меня под локотки и развернули в противоположную сторону. Видимо, удобства и лазарет у них тут в разных концах располагаются.

Чихать… Мне бы сейчас ведерко кваску или хотя бы обычной водицы, ковригу хлеба — можно даже без масла, а потом соснуть пару-тройку часов. И баня в списке этих желаний не числилась.

Едва переставляя ноги, я уж было совсем собрался объяснить это молчаливой братии, когда сообразил, что они не ведут меня в душевую или где тут у них санузел, а прогуливают по кругу… Как лошадь. Чтоб не запалить… Офигеть!

— Эй, святые братья, — я решительно остановился и притормозил остальных. — Хватит придуриваться. Слава богу, я человек, а не лошадь. Хотя и очень рослый. Так что прогулку будем считать завершенной. Давайте продвигаться дальше по списку. Мыться, бриться и кушать. А то я прямо здесь, посреди двора, спать улягусь. Запаритесь потом перетаскивать…

Братья попались сговорчивые, хоть и молчаливые. Обет у них такой или отец-игумен запретил гостя расспрашивать? Впрочем, от перестановки сапог ноги не меняются. А в целом оно даже к лучшему. Ибо от перенапряжения организма к расспросам и прочим беседам я сейчас совершенно не расположен.

И все же привели меня не в баню, как я предполагал, а к открытому водоему. Небольшой запруде, метров семь на двенадцать. То ли садок для выкармливания рыбы, когда недосуг на речку бегать, то ли для каких иных целей, типа ритуальных омовений в проруби. Не суть… Но при виде воды я понял, что если прямо сейчас не утолю жажду, то вылакаю эту запруду вопреки убежденности Эзопа о том, что море выпить нельзя.

— Пить дайте, — попросил у монахов.

Те, видимо, тоже считали, что уже можно. Поскольку в руках у меня оказалась объемная плетенка. Литров на пять. Спасибо, уважили. Возвели в ранг человека. А я думал — ведро сунут. Или к корыту подведут. У коновязи.

Мед?! Тот самый хмельной мед, о котором так много слышал и читал, но никогда не пробовал. Ммм… Вкуснотища. В нос шибает газом, как квас, а на вкус даже сравнить толком не с чем. Разве с очень сладким и чуточку выветрившимся шампанским. В голову, кстати, тоже шибануло сразу. И половины бутыли не осилил.

Понимая, что дойдя до донышка, стану совершенно недееспособным, с сожалением и ценою огромных усилий, я все-таки оторвался от божественного напитка и вернул плетенку сопровождающим меня лицам.

— Спаси вас Христос, братья…

Прикинув, что лишняя дань традициям не помешает, я произвел ритуальное действие, в смысле перекрестил рот. От меня не убудет, а людям приятно.

— Уважили. Осчастливили, можно сказать. Амброзия и нектар в одном флаконе…

Неся всю эту ахинею, я принялся разоблачаться для купели… слегка путаясь в рукавах, завязках из медвежьих лап и штанинах. Монахи глядели с интересом, но ни мешать, ни помогать не изъявили желания. Словно ждали чего-то.

Гм… Может, это такая же очередная проверка на вшивость, как и с питьем свяченой водицы у отшельника? А, пофиг. Даже если в запруде кипяток, как у конька-горбунка, или кислотная ванна из моего века. Мгновенно не растворит, успею выпрыгнуть. Вот только после не обессудьте. Как аукнется, так и срикошетит.

Еще разок демонстративно осенив себя крестным знамением, — мол, зря вы, братцы-славяне, все это затеяли: мы с вами одной крови, то бишь веры, — я на всякий случай закрыл глаза и плюхнулся в водоем…

Мать! Мать! Мать!

Кажется, я даже заорал нечто матерное. К счастью, нечленораздельно, а то кто знает, какую епитимью на меня за осквернение святого места могли наложить.

Сперва показалось, что я таки свалился в крутой кипяток. Потом — что на меня набросилась тьма изголодавших пираний или взбесившихся ежиков. И только потом понял: вода в запруде была ледяная. Словно не из обычного родника набиралась, а стекала прямо с ледника. Причем в виде смеси с не растаявшим льдом. В соотношении один к одному. Или на крайний случай — этот самый родник пробивался на поверхность откуда-то из области вечной мерзлоты.

Так что обратно на берег я выпрыгнул едва ли не быстрее, чем нырнул. Благо водоем был неглубокий, мне по пояс, а дно твердое, каменистое. Монахи отнеслись к столь торопливому омовению с пониманием и обратно заталкивать не стали. Только улыбались в усы да бороды.

— Шутники, блин… — поворчал, оглядываясь за одеждой. Но ее и след простыл, как за оставленным без присмотра чемоданом на одесском вокзале. А вместо нее один из братьев протягивал мне просторную хламиду. То бишь — большую простыню, возведенную в ранг одежды.

И на том спасибо. Мне, при нынешних габаритах, стесняться нечего, но все-таки тут не бордель и даже не бани в Сандунах.

— С одеждой делайте, что хотите, — предупредил на всякий случай. — А шкуру медведя не троньте. Обижусь… Она мне дорога как память о доме.

Кстати, не забыть бы попросить игумена: когда пошлют экспедицию на поиски ковчежца, чтоб и дубину мою заодно захватили. Жаль было расставаться с любимым оружием и единственной вещью из прошлой жизни, но к поясу ее не прицепишь. А оснастить меня лишней парой рук Создатель не озаботился.

Впрочем, как бы я ни ворчал и ни возмущался, должен признать — купель произвела изумительно ободряющее воздействие. Не то чтоб я больше не хотел спать, сон по-прежнему маячил за спиной, но зато теперь я точно знал, что не усну прямо за столом, а вполне успею насладиться обедом. Пусть даже самым постным, главное — обильным.

«Шарик, ты что больше любишь? Сосиски или котлеты?» — «А всего побольше…»

Зная со слов отшельника Феофана, что день нынче постный, я ожидал получить в лучшем случае еще одну миску каши или тюри. Но видимо, святые отцы учли повышенную нагрузку, и кроме хлеба на столе меня ждала парочка огромных жареных рыбин. Я даже не знал, что карпы могут быть такими огромными и жирными.

Одним словом, как я ни хорохорился, в смысле не налегал на пищу, а доесть ее не смог. Уснул раньше. Прямо за столом. В лучших традициях национального пиршества. Последнее, что помню, прямо перед лицом широко разинутый рот рыбины. А когда открыл глаза вторично, то увидел рядом… в смысле на табурете возле моего ложа — клюющего носом Митрофана.

— Солдат спит, служба идет? — поинтересовался я шепотом.

Монашек встрепенулся, поглядел на меня и радостно заулыбался.

— Ох и здоровы ж вы спать, ваша милость.

Вот как? Я поглядел в узкое, как бойница, окно, пытаясь понять, какое на дворе время суток, но сквозь мутноватые слюдяные стекла удалось понять только одно — сейчас не ночь. И когда я трапезничать изволил, тоже светло было. Так в чем проблема? Нормальная послеобеденная дрема.

— Долго, говоришь?

— А то. Сутки почти… Я сейчас! — Парень вскочил и выбежал вон. Странная реакция на пробуждение друга. А мне что прикажете делать: вставать или можно еще поваляться?

Я сладко потянулся и повернулся на бок. Лежанка натужно заскрипела, но выдержала. Привыкла, наверно. Ну и я никуда не рвусь. Сделал дело — лежи смело. Тем более что срочных дел вроде нет, если мне позволили дрыхнуть и не будили. Так чего суетиться поперед батьки в пекло? Нужен буду — сами позовут.

О, накаркал. Кажется, уже идут.

Дверь тихонько заскрипела и впустила в келью, вопреки моему ожиданию, не отца Митроху, и даже не отца игумена, а совершенно незнакомого монаха. Впрочем, с чего бы настоятелю самому бегать к посетителям? Не тот ранг.

Монах подошел ко мне, молча присел на край лежанки и жестом указал сперва на свои глаза, а потом на мои. Как бы спрашивая разрешения посмотреть. Эскулап тутошний, что ли? Уж не тот ли самый брат Себастьян, к которому раненого гонца было велено отнести? Кстати, примечательная деталь: монах совершенно сед, как молоком облит, а глаза молодые. Даже «гусиных лапок» вокруг них нет. Зато лоб не просто испещрен морщинами — изрезан, как пашня плугом. А еще, у мочки левого уха весьма примечательная родинка.