Валентин Шатилов - Магнолия Страница 25

— Виктор, миленький, ты все узнал про нас? Расскажи, расскажи, пожалуйста! — Магнолия даже в ладони захлопала и запрыгала, как маленькая.

— Что — узнал? Ну узнал, — брезгливо скривился Виктор. — Чего там узнавать? Создал нас светлой памяти Николай Сергеевич Богоравный, двоюродный дядя Семена Любомудрого.

— Это тот, который вот тогда в госпитале? Оживил который нас? — влезла Магнолия. Виктор только передернул плечами:

— Нет, не тот. Ты слушай. Богоравный создал нас для того, чтобы укротить хаос, анархию, разгулявшиеся вокруг…

— А тот, в госпитале который, — это кто был? — опять влезла Магнолия.

— Не знаю я, — медленно, раздельно проговорил Виктор, окидывая ее взглядом, вновь блеснувшим злобой. — И знать не желаю. Я рассказываю тебе настоящую историю, а не какие-нибудь сплетни. И главный человек в истории — светлой памяти Николай Сергеевич Богоравный. И, конечно, Семен Любомудрый.

Как Магнолии ни боязно было прерывать Виктора снова, но она все-таки не удержалась — удивилась вслух:

— Какие интересные фамилии у них!

А Виктор на этот раз не рассердился. Видимо, ему было приятно говорить и думать об этих людях. И приятно, когда ими интересовались другие. Он очень охотно разъяснил:

— Это вовсе не фамилии. Мало ли какие природа могла дать им фамилии! Это их звания, титулы, под которыми они теперь навсегда в истории. Богоравный — это потому что создал нас, новых людей. Суперов. А это деяние божественное, никому из людей оно никогда не удавалось. А Любомудрый — потому что его любит мудрость. То есть вся мудрость, которую завещал Богоравный, — вся она перешла к Любомудрому. Он один держит в своих руках нити наших жизней. Это он послал вызов, он…

— Но вы же, ты говорил, вместе послали вызов? — уточнила Магнолия. Ей совсем не нравилось, что Виктор все заслуги приписывает какому-то Семену. Ей хотелось, чтоб и себе он что-нибудь оставил. А она могла бы потом хвастаться: «Тот самый, знаменитый Виктор — ее хороший приятель, можно сказать — дружок детства».

Лицо Виктора медленно наливалось краской. Он еле сдерживался:

— Вот дура! Да я просто первый к нему явился. Повезло мне! Невероятно повезло, сказочно ведь именно через меня, используя спрятанные во мне, в тайниках моей памяти сведения, он нашел Храм, нашел все пульты управления. Да, я помогал ему включать все это, но ведь все шифры, все коды, все ключи были у него! Дурында ты — не понимаешь. Да ему нужен был любой из суперов — кто бы ни пришел! Ему-то все равно было, кого использовать для включения Программы. Это же мое счастье, что именно я оказался там первым!

Магнолии вдруг почему-то стало невыразимо — до боли в груди — жалко его. «Бедненький Виктор… — подумала она, сама не понимая почему, — бедненький мой…» А вслух торопливо сказала:

— Хорошо, хорошо! Извини ты меня, пожалуйста. Говори, я не буду больше перебивать.

Бедный Виктор — он очень изменился. Он стал совсем не такой, как раньше. Но что она могла поделать — он ведь единственный родной ей человек в этом мире. Если и он ее покинет — то она останется совсем одна. И что тогда?..

— «Не буду…» — брезгливо передразнил Виктор. — Ну так молчи. Лезешь не соображая. Там, где твоего умишка не хватает.

Он был мрачен, но вроде остывал понемногу.

— Сама подумала бы: ну что мы значили без Любомудрого?! Болтались тут в садочке. Детвора, тоже мне. Малолетки. Уроки какие-то дурацкие учили. Да нас даже за ворота не выпускали! Нас, суперов!! Да я как вспомню об этом, у меня все от стыда горит! Я создан, чтобы быть грозой любого из этих людишек. Ангелом мщения, возмездием за грехи! Воруешь — получай за то, что разоряешь государство! Развратничаешь — получай за то, что подрываешь основы морали! Пьешь водку, нюхаешь наркотики — умри, как отмирает подпорченный плод на здоровом дереве! Только так! Они уже доказали, людишки эти поганенькие, что их только за ручку и можно привести к светлому будущему. Только подталкивая осторожненько. Не то — ослабь лишь узду — вся их дрянность полезет наружу, вся мелкость их натуры. Да, мы — ничто! Мы, супера, — ничто! Мы — всего лишь безликие орудия в руках Любомудрого. Такими нас создал Богоравный. И я говорю это с гордостью. Потому что я отрекаюсь от себя ради величайшей из целей — ради достижения Светлого Будущего Всего Человечества. Да, я, наверно, погибну в пути к этому идеалу! Но потом, когда человечество поймет, кто его привел к цели, то и мне поставят памятник в грандиозном Пантеоне Погибших Героев, В Святилище Богоравного и Любомудрого. А пока я жив, пока мы, супера, живы — мы под водительством Любомудрого успеем наладить порядок в этом смердящем, разлагающемся, как покойник, государстве. Но сделать это мы сможем, только если будем неумолимы. Если каждый из людишек будет знать — и трепетать, сознавая это, — что есть мы. Что нам даны способности и полномочия — явиться в любую минуту, в любое мгновение и в любое место. И воздать должное! Любой и каждый будет бессилен перед нами. Ни постов, ни привилегий для нас не существует. Мы — супера. И руки наши — чисты. Потому что омыты кровью отступников и мерзавцев!

Виктор запыхался, кулаки его дрожали от возбуждения, в уголках губ запеклась пена. Он победно смотрел на Магнолию, ожидая одобрения, и она волей-неволей улыбнулась ему.

Тогда и его губы дрогнули в довольной улыбке.

— Нам предстоит нелегкий путь. Но я знал, что этот путь мы пройдем вместе. Я не сомневался в тебе. Любомудрый, который уже вышел со мной на связь, позволяет тебе, перед тем как навсегда уйти отсюда, взять какие-нибудь сувениры — памятные твоему сердцу безделушки. Женская натура слаба по сравнению с мужской, но к этому надо быть снисходительным. Иди же в дом и возьми на память все, что пожелаешь.

Он величественно простер руку в направлении порушенного сада, подумал, добавил:

— Когда соберешься, так, смотри, если не сможешь сама, позови меня — помогу тебе достичь Храма Семена.

И исчез, растворившись в легком порыве ветра. А Магнолия, слегка оглушенная обрушенной на нее информацией, поплелась через сад, спотыкаясь на рытвинах и вывернутых корневищах.

3

Дом хоть и был цел, но совершенно ободран и изнутри, и снаружи.

Через приоткрытую дверь она вошла в сумрачный коридор. Переступая через остатки вешалки, через разодранные в клочья вещи, пробралась в ту большую, длинную прихожую, куда выходили почти все двери. Что за безделушки ей надо брать, она понятия не имела. Как же это Виктор сказал? «Дорогие твоему сердцу» — так, что ли? Ее сердцу был дорог сад — они так играли в саду! И дом. С каким хохотом они ужинали в потемках, как веселились перед тем, как расстаться на всю ночь! А всегда довольный жизнью и погодой Доктор! А вечно недовольный, озабоченный Юрок!.. Сувениры? Да какие же?

Она заглянула в свою комнату. В бывшую свою — там царил такой разгром, что она теперь просто не смогла бы здесь жить. Прикрыла дверь. Постояла в раздумье. И тут почувствовала запах человека. Ну, не запах… А вроде как присутствие. Вроде как рядом. Не так чтобы очень далеко… Лежит себе тихонько человек — и думает.

Неужто возвратилась ее способность читать в головах людей и видеть их глазами? Вот бы здорово!

Но нет — она только чувствовала тепло от неторопливого хода мыслей. И, как гончая, устремилась в направлении этого тепла. По коридору: одна дверь — нет, прохладно, вторая — теплее, дверь в библиотеку — горячо!

В библиотеке тоже был полный разгром: стеллажи повалены, книги раскиданы, растерзаны, вырваны из обложек. А у окна, прямо на бумажной груде, лежит Доктор.

— Доктор! — восторженно вскричала Магнолия, бросаясь напрямик, через книжные завалы.

Доктор встрепенулся, повернул голову в ее сторону и даже, возможно, улыбнулся — глазами. Улыбнуться ртом он не мог — губы и щеки были залеплены лейкопластырем.

— Доктор…

Он лежал связанный, пуговицы на его поношенном сером пиджаке были вырваны, руки заломлены за спину.

— Доктор… — растерянно повторила Магнолия и попыталась отодрать пластырь.

Доктор сдавленно замычал. Лейкопластырь отдирался прямо с кожей, с кровью. Несмотря на все попытки быть осторожной, она все-таки сделала ему больно.

Мир поплыл у Магнолии перед глазами — это зрачки заволокло слезами. Она вынуждена была на секунду остановиться — растереть эти слезинки, выдавить их из глаз.

Наконец целый пласт в несколько слоев кое-как отсоединился от верхней губы Доктора. Она отогнула его вниз и обнаружила, что полуоткрытый рот Доктора забит то ли ватой, то ли тряпкой — уже мокрой от слюны. Поспешно вынимая расползающиеся в пальцах клочья, она чувствовала, что Доктор пытается ей помочь, толкая этот мерзкий кляп изнутри языком. И когда почти все было вытащено, то первые, еще трудно разбираемые слова Доктора были: