Дмитрий Матяш - Изоляция Страница 26

Но то все мечты. Пока что я бегу и чувствую, как быстрые, громыхающие шаги становятся все ближе. На мне ведь мокрая одежда и дополнительный вес в виде долбящих по спине автоматов. Еще миг — и он до меня дотянется. Дверь одного из номеров приоткрыта на треть. Как конь, которому натянули вожжи, я торможу возле белого пятна света на полу. Пыль в коридоре с отвисшими от сырости обоями стоит столбом, от грохота нашего забега висящая на стене картина полетела вниз. Нагибаюсь — это инстинкт! — когда понимаю, что Гремучий собирается заграбастать меня обеими руками. Проскальзываю под ними и вбегаю в номер. Это напоминает детскую игру в догонялки, совершенно неуместную и аномальную, стоит только взглянуть на наши лица. Но, тем не менее, от исхода этой игры зависит моя судьба, так что к черту нашу недетскую мимику, тут бы жизнь не проиграть.

А ведь не зря я в этот номер-то так хотел. Еще одно чудо памяти — номер двести двадцать. Я ведь здесь бывал. Знакомая обстановочка. Короткий коридорчик, туалет и душ справа, там дальше квадратная комната на две койки, широкое окно с выходом во внутренний дворик гостиницы. Надеюсь, тут открыто окно. В большинстве домов балконы и окна остались открытыми. Несмотря на рекомендации медиков иммунитетчикам законсервироваться в квартирах, жара требовала глотка свежего воздуха. Быть может, если в номере окно также открыто, то я почти спасен — прямо под ним должен быть кузов от старого «газона» с будкой. Горничные в него складывали тюки с грязным бельем. Спрыгнул на него — и мотай. А там, глядишь, и от Гремучего уйти можно. Если только окно открыто…

В комнате пусто, на прикроватной тумбе в вазе поклонившийся гербарий, на спинках кроватей белеют накрахмаленные полотенца, подушки умело подбиты остриями вверх. Будто убирались здесь пару минут назад. И, уходя, конечно же… тщательно закрыли окна.

Интуиция иногда подводит. Остановившись перед большим стекольчатым прямоугольником в стене, я пытаюсь, наверное, силой взгляда выдавить стекло. В следующий миг я уже вскакиваю на тумбочку, опрокидывая вазу, и ударяю в окно плечом. Будь у меня лишняя секунда, я бы его обязательно вышиб, но мощные лапищи хватают меня за подол бушлата и тащат назад. Не имея возможности балансировать руками, я падаю навзничь, что мешок. Дыхание сбивается, легкие, такое ощущение, сжимаются, как две пустые грелки. Руки сводит судорогой, автоматы отпечатывают рельеф на спине.

Но не это хуже всего. Я открываю рот как жаждущая воды рыба, но вместо воздуха меж зубов мне суют ствол. И глазами настолько дикими смотрят, что даже предчувствуешь уже, как от выстрела разляпаются по всему двести двадцатому твои мозги.

— Побегал?!! Потрошок с-сучий? Чо, думал оборваться, да? Свое местечко на фонарике занять не хочешь? А придется, гумза расфуфыренная, придется. Только теперь уже не сразу. Сначала тебя с недельку любители тугих задниц паровозиком отшкворят, а потом еще недельку беззубой соской поработаешь. Док тебе все до последней фиксы вырвет, чтоб водичку только пил. Это я, — он указал себе на грудь, — тебе лично обещаю, понял? А теперь, чтоб ты не решил, будто я порожняки гонял…

Гремучий извлек из-за спины коварно блеснувший лезвием нож, приложил острие к уголку моего правого глаза.

— Не дергайся, а то еще мозг нечаянно выну.

Но не дергаться я, разумеется, не мог. Отклонился, хоть при этом мушка «гюрзы» продрала мне нёбо, засучил ногами, пытаясь перевернуться. Тем не менее севший мне на живот Гремучий казался всадником нерушимым. А, ударив его несколько раз коленями по ребрам, я только усугубил ситуацию.

— Да не вьюни ты, шумаротник, ля! — Он ударил меня рукой с ножом по лицу, рассек щеку под глазом. — А то обе бульки потушу сейчас, понял? Даже кто давать будет, не увидишь.

На его губах пупырышками пенилась слюна, по лбу покатилась вниз одинокая струйка пота, а глаза превратились в два бильярдных шара с черными маслянистыми пятнами по центру и жмутом красных нитей. Он коснулся лезвием века, я даже ощутил как оно углубилось в мягкую кожицу между глазом и глазницей.

— Понял, спрашиваю?!!

На мою очередную попытку отвернуться, Гремучий еще глубже запихнул ствол.

И — у-у-у-у! — это был неправильный ход!

Зря ты это сделал, дядя. Зря побеспокоил мой рвотный центр. Ведь делать это человеку, желудок которого доверху наполнен калмыцкой бодягой, очень нежелательно. У меня даже не было рвотных порывов — кислотно-ядерная смесь поднялась по первому же зову. И я блеванул Гремучему прямо в пистолет. Воняющая желудочным соком и спиртом жижа фонтаном забрызгала руку, отборные ляпцы полетели ему в лицо. Он непроизвольно отдернулся, убрал изо рта пистолет и замер в позе блондинки, которой на грудь выхлюпнули ведро помоев. Растерянность, злоба и непонимание, как кадры диафильмов, сменялись в его глазах. Вторую волну блевоты я специально подбросил как можно дальше, издав при этом такой страшный звук, что казалось, вслед потянутся изо рта кишки.

Он был готов меня убить прямо здесь, не дожидаясь пока мою «тугую задницу» обработают его друганы с базы. Но прежде ему следовало с меня слезть, если не было желания окончательно стать облеванным с головы до ног. Ругнувшись и ударив в бешенстве меня рукоятью пистолета по голове, он вскочил, в спешке бросил оба оружия на кровать, сорвал со спинки махровое полотенце и принялся избавляться от розово-желтых ляпцев на лице, руках, форме. Внутри него, под толстой прослойкой привыкания, все еще тлели остатки человека из прошлого. При выборе варианта, быть ли ему облеванным, но держать меня или выпустить меня и очиститься, он выбрал, конечно, второй вариант.

— Ах ты ж брыдота, ля! Ты посмотри, а? Ур-род, ля… Ну чо, облегчился, скиняра е*учий? Сейчас я тя… сейчас…

Это был мой шанс. Второй. Чем тут рисковать? Жизнь моя итак уже на фонаре болтается, вопрос только с глазами я там повисну или нет.

Плавно перевернувшись на бок, спиной к Гремучему, и издавая такие звуки будто меня еще рвет, я внутренне сосчитал до одного. Выбрал момент максимальной отвлеченности, когда «дог» стал к окну лицом, усиленно стирая с лица блевотню и словно чудодейственный приговор бормоча под нос проклятия. Левой ногой я выстреливаю перед собой, словно собираясь выполнить элемент нижнего брейка. Без рук встать тяжелее, но, оттолкнувшись локтем, мне удается принять вертикальное положение. Гремучий реагирует в тот же миг. Я стою уже на одном колене, словно собираюсь признаться в любви кому-то в коридоре. Отбросив полотенце, он хватается за оба оружия. Понимает, что сейчас начнется вторая часть Марлезонского балета и, возможно, придется побегать — неразумно в таком случае оставлять ствол в номере. Но пока он отвлекается на подбор оружия, я уже беру низкий старт.

Из номера вылетаю стрелой. То ли и вправду так быстро, то ли так неожиданно для Гремучего, но кажется, за мной не сразу застучали эхом его шаги. Неужели дал форы? Выбежав в коридор, я ногой толкаю дверь — выдвинутый язычок замка в моей памяти зафиксировался нелепой ассоциацией о серебристом трамплине для мух-экстремалов. Дверь захлопывается с этим вожделенным звуком: ш-шлоп! Да, это лучший звук за сегодняшний день. Я рисую себе картину, как Гремучий с обеими занятыми руками возится со старым советским замком, который, возможно, в бонус еще и заклинил. Но, блин, все оказалось куда проще.

Два раза в номере грянули выстрелы, замок всхлипнул, дверь брызнула щепками. В следующий миг ее вынесло, словно взрывной волной. Я оглянулся лишь раз, так чтоб краем глаза оценить свои шансы.

Увиденное не радовало, честно признаться. Гремучий словно бы превратился в бойца из «мортал комбат». Глаза под сдвинутыми косматыми бровями дикие, гневные, ненавидящие. Рвать меня будет голыми руками, в этом даже не сомневайся. Выколотый глаз? Да чепуха это, разминочка перед спаррингом. То, что он со мной сотворит, когда поймает, станет мастер-классом даже для опытных садистов. Чувствую это ставшей чрезвычайно чувствительной пятой точкой.

Поэтому сдохни, Салманов, но не дай себя поймать!

Он мчит за мной как гребаный терминатор Т-1000. Я сворачиваю на ступени. Были б развязаны руки — перепрыгнул бы через поручни, а так приходится по-правильному. Но ничего, я — быстрее пули. Одна из них вмазалась в стену немного правее плеча, другая дзинькнула где-то в конструкции поручней. Гремучий, по ходу, решил со мной не цацкаться. Тем не менее не воспользовался случаем, не перемахнул через поручни, а ведь мог бы мне просто на голову упасть.

— Чо, вправду фартовый?! — закричал сверху Гремучий. — Догоню, будь уверен, фуфелок, — шарф на шею примеришь. Зуб пидораса даю! Твоими же кишками удавлю.

Свернув от ступеней, я даже почувствовал запах последождевой свежести, который ждал меня снаружи. Соснешь ты, Гремучий. В душе меня аж подбирает засмеяться. Ну не засмеяться, так оскалиться во все тридцать два. Я же как колобок, «дожара», и от бабы утек, и от деда утек. И от тебя…