Владимир Березин - Путевые знаки Страница 26

- В смысле? Какого черта? - решил я все же вмешаться в его проповедь.

- Это так, присказка. А если хотите совет, и совет простой, одним словом, не надо было вам ехать сюда.

Хранитель Кунсткамеры уставился в мои глаза своими желтыми и немигающими. Он смотрел так, что мне натурально делалось хуже и хуже.

- Вы спознались с этим городом, как тот ученик, что спознался по неразумению с женой своего учителя. А учитель это заметил, но не подал виду и молчал. Раз он послал ученика кормить свиней. Но едва тот вошел в хлев, как тут же превратился в борова. Ну и, как вы понимаете, Александр Николаевич, этот учитель сейчас же послал за мясником. Мясник зарезал борова и стал продавать мясо. Никто ни о чем и не догадался, тем более что учитель всем говорил, что молодой человек давно уже у него не бывал. Только отец его искал, впрочем, это совсем другая история. Истории о путешествиях всегда построены на том, что кто-то кого-то ищет.

Вдруг он расхохотался:

- Да ладно, бросьте! Не будьте так серьезны. Вот ко мне, еще буддисты приходят. Веселый народ, ничего не боятся.

- Совсем ничего? И даже собак?

- Даже собак. И Кондуктора не боятся, потому что Кондуктор как-то параллелен их представлению о жизни и смерти. Когда все началось, они невозмутимо переместились с Приморского проспекта на станцию "Старая деревня". Причем никто из них по дороге не погиб. И вот теперь они сидят себе в сумерках "Старой деревни" и с утра до ночи дудят в свои длинные трубы. Правда, у этих буддистов из "Старой деревни" особая, модифицированная вера. Они, например, запросто едят мясо и ходят с оружием. Я им не судья. У меня вот тут работает туалет, это ли не удивительно? А буддист, знающий толк в котлетах, это совершенно естественно. Вот придумать, как ножным насосом накачать в сливной бачок воду, это наука, а человеческие причуды это проза жизни. Мы живем здесь, и это счастливая жизнь в Аду.

- Мы все так живем.

- Единый план Ада есть уже плод высокого гения.

- Что это?

- Это Пушкин.

- Да? -Я сказал это просто для того, чтобы заполнить паузу. Найдется же у людей слово на всякий случай. А мой собеседник, этот китайский черт, он говорил как какой-то индейский вождь, как если бы заговорила одна из тех масок, что висели у него за стеклами гигантских шкафов…

Мне снова приснилось летное поле, над которым повисла тяжелая пелена туч. Дождь молотил по домику метеорологов, рядом с которым безвольно обвисла красно-белая "колбаса". В воротах не было часового, и я просто обогнул такой же красно-белый шлагбаум и пошел к вышке. Странно, что во всех этих снах вышка всякий раз выглядит по-другому. Сейчас это было здание, похожее на летающую тарелку, точь-в-точь как вестибюль "Горьковской", только поднятый на высокий постамент. Я шел к нему наискосок через поле, хотя это считается плохой приметой. Отец бы никогда не пошел так, да и я тоже. Я проклинал себя за это, но все равно шел, пока, совершенно мокрый, не достиг дверей. Двери оказались закрыты. Никого я не встретил в этом сне, некого мне было спросить, что делать дальше. И вот, проснувшись и прижимая руки к мокрому лицу, я понял, что мир еще больше изменился. Требовательно и грозно выл за стеной ветер, вызывая желание бросить все и бежать, не разбирая дороги, лишь бы выбраться из этого дома, гудевшего как труба.

БОЛЬШАЯ ВОДА ЛЕНИНГРАДА

Где статуи помнят меня молодой,

А я их под невскою помню водой.

Анна Ахматова

Когда я с Владимиром Павловичем, Семецкий со своей лысенькой и Математик с неизменным Мирзо вышли из Кунсткамеры, то меня поразил ветер, какой-то странный был ветер. Он не утих, а стал не то чтобы сильнее, а как-то более упругим и твердым. Черт знает что это был за ветер! Мало того, что я отвык от ветра за двадцать лет, то есть я видел много сквозняков, но когда ты внутри тоннеля, даже сильное движение воздуха воспринимается все равно иначе.

А тут ветер был повсюду. Что-то грохотало, по улице прокатился какой-то круглый железный цилиндр, урна не урна, но что-то громкое и жестяное.

Нева была огромна, она не вышла из берегов, не разлилась, но как-то вспучилась. Со стороны Финского залива в город вливалась большая вода. Медленно и равномерно, как какой-то прибой-переросток, в город вливались волны с барашками верху. Меня поразили четкость и правильная геометрия этих волн, причем так же удивительно было то, что изменились цвета зданий на набережных. Все было в каком-то неестественном желтом и розовом цвете. "Аврора" скрылась под водой. На Дворцовом мосту, на самой его середине, стоял черный пес и выл. Я сначала решил, что это одна из павловских собак. Но нет, он был один, и даже отсюда было видно, насколько он крупнее. Мы были не суеверны, но идти в ту сторону никто из нас не то чтобы не решился, а просто мысли такой у нас не возникло.

Когда мы прилетели в этот город, меня удивила его тишина. Несмотря на то, что мы тогда были около той же реки, ни плеска волны, ни какого другого звука я не слышал. А сейчас это был совершенно другой город. Казалось, все в нем пришло в движение. Что-то лязгало, грохотало и перекатывалось. Лист жести на древней крыше Кунсткамеры пришел в движение и отбивал что-то осмысленное, практически азбукой Морзе. Мосты вдавились в Неву, по которой поплыл какой-то мусор. Город, казавшийся нам тогда по-настоящему Вымершим, теперь ожил. Только жил он сам, а не вылезшие из подземелий люди, не дельта-мутанты, не какая-нибудь псевдоплоть, а предметы неодушевленные. Разросшиеся на улицах деревья качались все вместе, в такт, как физкультурники на утренней зарядке.

Открылось окно, и рама начала ритмично хлопать, будто кто-то невидимый хотел расколотить стекла. И нервно дергал за ручку. Стекло действительно разбилось, и рама, утратив парусность, перестала стучать. По улицам покатилось все то, что могло катиться, и было такое впечатление, что десятки предметов ожили и начали движение по городу Петербургу по своим, никому не ведомым делам. Я вспомнил ту старуху в здешнем метро, что предрекала гибель городу. Она говорила, что при Пушкине был первый звонок, на седьмом году Советской власти второй, а сейчас, практически через сто лет, будет третий, и городу от него уже не оправиться. Зальет все вода, и быть сему месту пусту, и болота вновь покроют его гранит, а ил затянет площади, и рыбы вплывут в дома через окна. Сейчас я был готов ей поверить. Смотри, Саша! вдруг сказал мне Владимир Павлович.

Он стоял возле канализационного люка и уставился на его крышку. Я тоже всмотрелся в то, что было под ногами, и обнаружил, что из дырочек на этой крышке бьют струйки воды толщиной в палец. Через пять минут вокруг люка была уже большая лужа. Я посмотрел на мостовую дальше там повсюду расплывались маленькие озера. Вода прибывала медленно, но верно.

Математик тупо смотрел на воду. Казалось, он был слеги удивлен, увидев воду у самых ног. Некоторое время он недоверчиво рассматривал ее: вода пришла к нему как неизвестный феномен. В его гроссбухе ничего про эту уличную воду не значилось, и он смотрел на нее, как профессор из старого романа смотрел на явившихся к нему рабочих.

Более того, объект изучения вовсе не собирался исчезать. Это напоминало гостя, про которого все знают, что он гость, и он сам это знает, но все же достает из портфеля зубную щетку и полотенце, а потом из специального пакетика извлекает домашние тапочки и начинает переодеваться, с каждой минутой располагаясь все привычнее и удобнее. Пожав плечами, Математик повернулся к нам, дескать, нот так штука, даже я удивлен. Что, дескать, вы думаете по этому поводу? В этот момент я сообразил, что наш круг чтения может оказаться диаметрально противоположным. Я читал в брошенной библиотеке все без разбора, но, пожалуй, довольно мало книжек с формулами. А он наверняка только их и читал, и то, что мне казалось естественным для этого города, ему представляется удивительным. И точно, оказалось, что Математик не имеет никакого представления о петербургских наводнениях. Однако время было дорого, и, недолго думая, мы влезли в спортивный магазин через витрину и выкатили из него велосипеды. Семецкому достался самый маленький. Проехав по каким-то переулкам, мы снова увидели воду. Однако еще мы увидели стаю павловских собак. Владимир Павлович было дернул автомат из-за спины, но мгновенно понял, и понял первым среди нас, что с этими собаками что-то произошло. Они были мокры и печальны. То ли это было, что называется, "водяным перемирием", то ли наоборот, возникшим не из-за жажды, а из-за страха перед водой, то ли что-то произошло с рефлексами у этих животных, но они вовсе не собирались на нас бросаться.

Одна Павловская собака, клянусь, даже махала хвостом, точь-в-точь как дружелюбные собаки из детских книг. Стая преградила нам дорогу. Она стояла в Каверинском переулке и с любопытством смотрела на воду. Вода подходила к нам медленно, тихими шагами, как подходит тот самый гость, что будет жить в нашем доме вечно. Собаки медленно отступали, да и мы попятились, спешившись с наших двухколесных транспортных средств. Вода наступала, и павловские собаки время от времени поворачивали к нам свои морды, как бы говоря: по сравнению с этим мы ведь одной крови, да?