Ивона Наварро - Музыка смерти Страница 29

Более чем вероятно, сам того не понимая, он уменьшал шансы получать от них нечто большее. Но как только упаковка разворачивалась, предвкушение неожиданности, что бы ни оказывалось внутри, уходило навсегда — волшебное мгновение, которое он откладывал, которое должно наступить, как только он заглянет внутрь, не могло повториться, а нового придется ждать целый год, если не дольше. Он инстинктивно верил, что подобные мгновения, возникающие так редко и обладающие таким особенным вкусом, можно продлить. Сохранить как сокровище.

Побрившись и приведя в порядок бородку, набив желудок вполне сносной пищей, Деймон впервые почувствовал себя почти нормально с того звонка Джарлата Кина среди ночи, если не считать неимоверной усталости. За восемь часов хорошего сна его тело отдохнет, голова станет ясной, и завтра он как следует поработает с Моцартом. Вздохнув, Деймон отвел взгляд от пузырька, заполз под одеяло и накрылся с головой, подоткнув его уголок под щеку. В голубятне было холодно, он слышал свист сквозняка сквозь щели в переплетах оконной рамы и отверстиях для труб в стене, но его тело и дыхание быстро согревали гнездо под одеялом. Вскоре он перестал дрожать и почувствовал себя даже уютно.

Он высунул голову и не без усилия открыл глаза, чтобы еще раз взглянуть на пузырек с желе, прощальный подарок Кена. Слишком большое окно для такого крохотного пространства: в его квартирке никогда не бывало совсем темно. Непрестанно меняющиеся неоновые огни электронных рекламных щитов на крышах зданий противоположной стороны улицы врывались в его жилище, подобно холодной безмолвной радуге, живой змее, безостановочно обнимавшей его кольцами неверного многоцветья. Несмотря на утомление, разум Деймона анализировал последовательность изменения цветов: через каждые шесть секунд новый цикл сперва омывал пузырек с желе желтым люминесцентным сиянием, которое в сочетании с синим цветом самой склянки превращало этот хрупкий стеклянный сосуд в подобие мощного источника зеленого лазерного света. Когда Деймон впервые заметил это, красота зрелища заставила его затаить дыхание. Тогда-то он и установил последовательность перемен, чтобы заранее предвосхищать начало нового цикла. Когда сон наконец одолел его, сияние желе было последним, что запечатлела сетчатка глаз и перенесла эту яркую картину в сны.

Однако надежда на полноценный отдых оказалась иллюзией. Сон Деймона походил на детскую составную картинку, кусочки которой категорически отказывались расставляться по местам. Каждый раз, когда сознание выдергивало его из темноты сна настолько, что он вполне соображал, кто он и где находится, взгляд неизменно наталкивался на пузырек с желе, сиявший в цветах неоновой ночи, рвавшейся в окно с улицы. Так продолжалось час за часом, пока он не пришел к убеждению, что желе как раз и есть то, чего ему до сих пор не хватало, — именно оно должно чудесным образом собрать для него все воедино, заполнить глубокую, безобразную пропасть, которая всегда мешала ему жить. Он отводил взгляд от пузырька, потел, несмотря на ощущавшийся кожей лица холод, дрожал в тепле под тонким одеялом и вертелся, сражаясь с пижамой, которая стала вдруг неудобной и непривычно тяжелой, пока не довел себя до бешенства. Он сел в постели и уткнулся лицом в ладони.

Из мира по другую сторону оконного стекла до слуха Деймона доносился нескончаемый грохот уличного движения Манхэттена — голоса людей, не смолкавшие в любые часы суток, шум аэроциклов, автобусов, даже далекий гул сверхскоростных поездов в тоннелях, этого нового транспортного средства, такого шумного, что продавцы газет давно привыкли предлагать покупателям еще и затычки для ушей. И за всем этим… ничего.

— Где музыка?

Кена Фасто Петрилло больше нет, он умер, но его слова продолжали звучать в мозгу Деймона. Что могло быть в этом пузырьке такого, ради чего человек с уникальными способностями гитариста изменил своему дару, отдав предпочтение неуловимым мелодиям, которые, кроме него, никто не слышал?

— Музыка Королевы-Матки… такая красивая.

— …Наполняла и баюкала меня.

— …Эта музыка становилась все более изысканной, более захватывающей… гораздо более величественной.

«Я смогу это сделать, — подумал Деймон. — Я много сильнее, чем Кен, гораздо лучше него владею собой и сам направляю свою судьбу. Если Кен, попробовав «Лед» и «Звездочет», смог отказаться от них, то и я смогу отказаться от желе. Я — истинный художник, мои любовь и преданность своей работе стоят этого риска, стоят испытания болью выздоровления, стоят чего угодно».

Возможно, бессонница сделала его слишком ранимым, не дала взять верх страхам и хорошо всем известным предостережениям, человекообразные подтверждения которых всюду слонялись по улицам. Но более вероятно, что глубоко проникшее в душу желание просто отмело все опасения, заставило его взять в руки пузырек, чтобы повнимательнее рассмотреть его… затем открыть крышечку, покрутить изящную склянку в ладонях и выпить содержимое.

Он ожидал, что не почувствует никакого вкуса, но его рот наполнился ароматом жженой сладкой ваты и, как ни странно, вкусом дорогого красного вина…

Не чувствуя сна ни в одном глазу, Деймон увидел сон.

Он больше не был собой, наблюдавшим за Моцартом из безопасного переднего помещения улья. Он сам был Моцартом…

В утробе. Его первым намеком на ощущение было требование свободы, стремление вырваться из жаркого ограниченного пространства, заставить замолчать непрестанно грохочущее сердце животного-кормильца и утолить им голод…

Рождение. Полный неистовой энергии и голодный, он в бешенстве разрывает влажную красную оболочку и едва вырвавшись, обращает всю свою ярость на труп, утоляя голод останками существа, которое послужило ему хозяином…

Рост и возмужание. Холодная мертвая плоть едва утоляла его ненасытный аппетит, давая вырасти, чтобы расщепить первый кроваво-рыжий панцирь, затем еще больше вытянуться, высвободить задние конечности, затем передние, великолепие мускулатуры и зверская сила которых особенно хорошо заметны, когда они высоко вздымаются над его головой, в обеих пастях которой не счесть острых зубов. Это последнее превращение. Он вырос и возмужал, он громаден, неудержим…

И наконец, СВОБОДА! Он набрасывается на жиденькие прозрачные стены, в которых его пытались удержать, ощущает, как они трещат под его ударами, разлетаясь осколками, словно древний хрусталь. Мир за ними — накрытый для него стол, и он пирует за ним, не давая пощады тем дуракам, которые пытались заставить его клянчить самое необходимое, — родители и владельцы ночных клубов, когда он был молод, Кин и его жирная ведьма-секретарша. Затем он идет дальше и выше, добирается до самого Йорику, компания которого смотрела на него свысока и глумилась над ним, прячась под личиной готового помочь спонсора; он упивается ощущением дробящейся между его массивными челюстями головы этого человека, наслаждается вкусом человеческой крови, струящейся между острыми как бритва зубами его двойной пасти.

Но это еще не конец: он обрушивает свою злобу на этот город и его жителей, дает выход бесконтрольной ненависти, устраивая жестокую резню бессердечной, ленивой публике, убивая тысячи этих тупоголовых, которые не имеют представления, что такое чистый звук, этих идиотов, которые не в состоянии понять красоту истинной музыки. Но все это происходит…

В тишине.

Полной, умопомрачительной. Сколько бы раз в этом учиненном им побоище он в злобе и радости ни раскрывал свои пасти, сверкающие ряд за рядом острыми и такими красивыми кольями, из его глотки так и не вырвалось ни единого вопля.

Ни шипения, ни крика. Ни одного красивого визга.

Ни одной ноты музыки.

Придя в себя, Деймон издал человеческий вопль, заметив синеватую дымку рассвета за окнами голубятни. Пот, обильным потоком бежавший с его лба, был холодным, как ледяная вода, пропитавшиеся им пряди волос покалывали кожу щек, словно это действительно были острые сосульки. Это было бы даже приятно, если бы…

Если бы. Еще одно прекрасное заклинание, желчно подумал он, скомкав одеяло вместе с пузырьком из-под желе и швырнув его в противоположный угол комнаты, — замечательная замена привычному «наступит день».

Неужели всегда одно и то же?

Вэнс и Брэнгуин уже были в улье. Они вяло копошились возле приборов и датчиков, как и положено этим подобострастным рядовым работникам «Синсаунд». Деймон, проигнорировав и посвежевшие за ночь лица биоинженеров, и вспыхнувший в их взглядах испуг, прошел прямо к стеклянной стене клетки Моцарта и поднял над головой сжатые в кулаки руки.