Вячеслав Воронов - Запах гари Страница 3

Те неуверенно подошли ближе. Тот, который моложе, судя по лицу, был покладистым. Послушным. Так надо, говорили его глаза. Надо подчиняться, набираться ума, иначе никак. Иначе окажешься на месте этих двоих. Станешь изгоем, который покушается на общественное, на святое. На основы. На фундамент жизни клана. А как без фундамента?

Старший и сам выражал готовность. Он уже кое-что повидал в жизни и знал, что своя рубашка ближе к телу. Гораздо ближе. А бунтовать — выдумки, бред витающих в облаках романтиков. Не наша затея. Нет, не наша.

Они потащили изгоев к реке. Васильеву досталось меньше, но стонал он громко, видя, что не шутят. Котиль рычал, плевался кровью и проклинал; рука его висела как неживая. Их столкнули в воду, сами зашли по пояс, притопили.

— Вот она, речушка, какую защищали! Напейся водички, какая маслянистая, что ж ты? — приговаривал Бардаганов, удерживая Котиля пятерней за рыжую шевелюру и окуная голову в воду. Радужные круги на источавшей тошнотворный запах воде весело сверкали в лучах поднявшегося над тайгой солнца.

— Попил — и закусить можно, вон плавает, — кивнул Бардаганов в сторону, где белёсым брюхом вверх плавала килограммовая рыбина. — Смотри, какая аппетитная. Рыбу защищаешь — а людей не жалко, нет?

Голова Котиля снова и снова оказывалась под водой, после чего он кашлял и отплёвывался, тяжело дыша; белки глаз его налились кровью. Мышцы рук Бардаганова опять беспощадно напрягались, делая свое дело, словно поршни бесчувственной машины, движимые давлением раскалённого газа. Один раз он удерживал голову Котиля под водой особенно долго, но после короткой передышки голова его снова оказалась в грязной воде.

— Не придёте больше? — почти ласково спросил Бардаганов, отпустив Котиля, который едва стоял на ногах, хрипя и отплевываясь. — Нет, не придете. А если придете… Это будет последнее, что вы сделаете в жизни. Это я вам обещаю.

4

— Слишком поздно его привезли.

Профессор, нервно взъерошив седые волосы, озабоченно взглянул в окно и тяжело уселся в кресло. Рука его привычно потянулась за бумагами, но, передумав, он раздражённым жестом бросил документ на край стола.

— Что там у них произошло? — спросил его заместитель, Андрей Михайлович, умащиваясь, как наседка в гнездо, в кресло у стола. Идеально белый, тщательно отутюженный халат его диссонировал с обвисшими щеками и залысиной на макушке.

— Пусть полиция разбирается, что там у них произошло. Нам надо думать, как спасти его. Концентрация этой гадости в его крови выше всякой нормы… Почки отказали, да еще побои, перелом руки… Его может спасти только одно.

— Как бы нам потом головы не снесли.

— А мне уже всё равно, — профессор со злостью взмахнул рукой. — Вам ещё нет? Ну да, вы ещё молодой. А я уже хочу примириться с совестью.

Некоторое время они молчали. В кабинет без стука, взволнованная, раскрасневшаяся, ворвалась сестра.

— Вы просили держать вас в курсе насчёт Котиля. Ему стало хуже, пульс двести, давление прыгает!

— Мы сейчас идем, — холодно ответил профессор.

Дождавшись, когда за сестрой затворится дверь, профессор сказал:

— Ну вот, началось. Я думал, у нас есть время до завтрашнего дня. Получается, что нет. Идите, готовьте всё.

— Вы уверены?

— Иначе он умрёт.

— Надо получить согласие родственников…

— Вы с ума сошли? Во-первых, он успеет умереть, а во вторых… сами знаете. Какое тут согласие!

— Тогда напишите хотя бы письменное распоряжение…

— Будет вам распоряжение, черт вас возьми! — вспылил профессор и треснул ладонью по столу. — Идите, человек умирает, а у вас одни распоряжения на уме!

5

Выздоровление Котиля произошло удивительно быстро. Не прошло и двух недель, как его отпустили из НИИ, хотя он ещё чувствовал недомогание и боль в поломанной руке. В течение этого времени ему дважды на дом приносили повестку из полиции.

Вика, его жена, недоуменно глядя на повестку, твердила, что он болен и придти не может. «Несите справку» — холодно отвечали ей дважды, и она носила. В третий раз посыльный, раздражённо хмыкнув, произнес:

— Слушайте, он у вас всю жизнь болеть будет? Он настолько болен, что не дойдёт до горотдела?

— Всю жизнь или нет, а человек болен, — изумленно отвечала Вика.

— Вы понимаете, что наше терпение не бесконечно? Понимаете, что он играет с огнём?

— С каким огнём? В каком смысле? Он пострадавший, а вы ещё и…

— Какой пострадавший? Он — обвиняемый в серьёзном преступлении!

— Как обвиняемый?

— А вот так.

— Да в чем его обвиняют? Его избили до полусмерти, заставили нахлебаться всякой дряни!..

— Пусть берет ноги в руки и по повестке явится, когда там написано.

— Он еле ходит, ему плохо…

— Пусть не симулирует.

— Что вы себе позволяете?

— Не придёт, пусть пеняет на себя.

В назначенный день Котиль пошел в горотдел. Несмотря на указанное в повестке время ему пришлось ждать больше часа. Когда он затворил за собой дверь кабинета и присел на скрипнувший стул, обитый отполированным до блеска дерматином, начальник горотдела, майор Мурдяков, недовольно обронил:

— Ну, наконец-то.

— Что значит наконец-то? Я сижу целый час…

— Наконец-то вы явились, гражданин… Котиль. Мы уже хотели за вами опергруппу присылать.

— Какую опергруппу? С какой радости?

— Как с какой? Вы обвиняетесь в преступлении.

— Что вы несёте? Какое преступление? Меня избили…

— А чего же вы ждали? Вы проникли на предприятие с целью осуществить террористический акт, избили двоих охранников, которые хотели вас задержать, и удивляетесь, что они защищались?

— Они не защищались! — Котиль почти кричал, лицо его раскраснелось. — Бардаганов избивал меня деревянным бруском, а потом поломал руку о колено!

— Перестаньте орать. У меня есть заявление охранников, все побои сняты, запротоколированы.

— Их никто не бил!

— Ага, они сами мордами о стены бились. Кроме того, при вас была взрывчатка.

— Какая к чёрту взрывчатка?

— Полтора килограмма в тротиловом эквиваленте.

— Что?

— Где вы её взяли?

— У меня не было никакой взрывчатки, что за бред!

— У кого вы её купили?

— Я…

— Отказываетесь отвечать? Значит, вы изготовили ее сами. Значит, готовились к теракту заранее.

— С ума сойти, — медленно проговорил Котиль, глядя в бегавшие глазки майора. — Сколько тебе заплатил этот урод?

— Выбирайте выражения! — глаза майора метнули искры, он весь напрягся, но затем, успокоившись осознанием собственной власти, снова расслабился. — Положение ваше и так незавидное, а вы ещё на рожон лезете.

Котиль глядел в пол казённого заведения, не зная, что ответить, понимая бесполезность каких бы то ни было доводов. Глубоко вздохнув, он заставил себя сосредоточиться, понимая, что дело принимает серьёзный оборот.

— Вы можете отделаться лёгким испугом, — продолжал майор с рычанием в голосе. — А можете…. — он многозначительно, медленно положил ладонь на какие-то бумаги и постучал по ним крепкими пальцами. — В общем, я не буду тянуть резину. Некогда мне… Вы журналист, грамотный, в смысле… Всё прекрасно понимаете. Мы не дадим делу ход, если вы угомонитесь. Если не станете больше совершать противоправных, я бы сказал даже — антиобщественных поступков. Все документы будут лежать и ждать, когда вы выкинете очередную глупость. Тогда уж не обессудьте. Вам всё понятно?

— Да.

— Ну, наконец-то. Вообще у нас правосудие гуманное — прощать такие преступления. Хорошо, что избитые охранники зла на вас не держат. Скажите спасибо. Люди у нас добрые, хорошие. Вы согласны со мной? Всегда поймут и поддержат, если человек оступился.

Он вещал монотонно, словно убелённый сединами, давно уже равнодушный к своему занятию лектор на кафедре; пальцы его время от времени постукивали по бумаге. Эмоций за пределы начинавшей заплывать жиром маски лица он не выпускал — сказывалась многолетняя привычка.

Котиль почувствовал, что ему стало тяжело дышать. Он сделал глубокий вдох, но воздуха всё равно не хватало. Он замечал за собой такое уже несколько раз с того дня, как его выписали из НИИ, и объяснял это неполным выздоровлением, слабостью после перелома и отравления.

— Что с вами? Вам плохо? — равнодушно спросил майор не для того, чтобы помочь, а для приличия. «Сбросьте его в пропасть», — мог бы велеть таким тоном какой-нибудь всевластный кровавый диктатор.

— Ты что, с перепою? — вёл дальше начальник полиции, изменив тон, почувствовав, что можно уже фамильярно и даже грубо; в голосе его послышалось презрение. — Смотри, вырвет тебя тут, в кабинете. Убирай потом за тобой. Иди, иди на воздух, ты мне больше не нужен.