Светлана Прокопчик - Русские ушли Страница 31

Себастьян подобрался, сделал серьезное лицо.

— Не знаю, вероятно, дело в другом. Вообще-то человечина обладает легким, нежным сладковатым привкусом. После нее другое мясо уже кажется грубым. Но это справедливо только в том случае, если забой был осуществлен правильно.

Кусок синтетического овоща застрял-таки в глотке. Майкл закашлялся. Себастьян приподнялся, один раз хлопнул его дланью между лопаток. От удара глаза Майкла едва не выпрыгнули на стол, а злосчастный кусок вылетел изо рта и плюхнулся рядом с тарелкой профессора.

— Извините, — пробормотал Майкл.

— Ничего, мальчик, — утешил его Себастьян. — Бывает. Эта дрянь вместо того, чтобы, как полагается нормальной пище, проваливаться вниз по пищеводу, норовит застрять в дыхательных путях. А я, видите ли, удосужился в свое время получить некоторые медицинские навыки… Так о чем мы? Ах да… Я скажу так: в пищу можно, употреблять человечину любого качества. Я подразумеваю, конечно, свежую, то есть сейчас речь веду исключительно об исходных физических кондициях. Но по собственному опыту могу смело утверждать: нюансы есть, есть. Например, многие дилетанты уверяют, будто вкусней ребенка ничего нет. Ничего подобного. Детское мясо нежное, но практически не обладает ароматом и ярко выраженным вкусом. К примеру, если вы когда-либо имели возможность сравнить телятину и говядину, то поймете, о чем я. Не советовал бы употреблять в пищу и мясо взрослых мужчин. Оно не жесткое и не горчит, но у половозрелых особей, особенно ведущих активную сексуальную жизнь, мясо явственно пахнет… простите, не за столом будь сказано, мочой. Да-да. Избежать этого неприятного аромата можно лишь в случае, если мужчина был в детстве кастрирован. Но и в этом случае его мясо не будет обладать полноценным букетом, и в некоторых отношениях оно уступает мясу некастрированных самцов. Можно, конечно, вымачивать мясо в растворе пищевого уксуса, но после этого оно годится только для блюд, которые готовятся на решетке. Нет-нет, господа, уважающий себя повар скажет вам: только женщина. Не девочка, а взрослая, рожавшая женщина. Ее мясо можно кушать даже сырым, настолько оно хорошо.

Майкла начала забавлять ситуация. Себастьян вещал на половину столовой, каторжники и вертухаи с интересом прислушивались.

— На моей родине был особенный обычай, — откровенничал маньяк. — Выбранную женщину помещали в закрытую комнату, обязательно хорошо проветриваемую. Подготовка к забою проводится месяц. За это время она крепко привязывается к хозяину и перестает его бояться. Сейчас объясню, почему это важно. Конечно, питание в течение этого срока тоже играет роль, но, на мой взгляд, второстепенную. Все равно человечья требуха не столь вкусна, как говяжья. Так вот, доверие, возникающее между поваром и женщиной, сказывается на качестве продукта. Дело в том, что у любого живого существа в момент испуга в кровь выбрасывается огромное количество гормонов, которые делают мясо жестким или горьким. Если же забой провести правильно и женщина умрет счастливой, то ее мясо будет великолепным. Мой учитель рекомендовал перед забоем вести с этой женщиной половую жизнь, а забивать, когда та спит. Лучше всего, конечно, поместить ее в бассейн с водой и надрезать крупные сосуды, но она проснется. Я обычно забивал ударом в сердце. Был у меня специальный тонкий, удивительной остроты кинжал, не используемый мной ни для каких иных целей.

— И всегда перед этим месяц с ней спали? — спросил Майкл.

— Конечно!

— Ну и как оно — есть женщину, с которой жил как с женой?

— Обижаете, молодой человек! Я не женат. Жена — это… это товарищ. Ну как я могу считать полноценным товарищем женщину?! Ну скажите сами! Вы бы еще на собаке жениться посоветовали… — Себастьян засмеялся.

— Собака — животное.

— А женщина — нет?

— Женщина — такой же человек, как вы.

— Вот уж нет! Она совершенно иная. У нее нет разума.

— Здрасте, приехали. А как женщины разговаривают, если у них нет разума?

— Молодой человек, вы меня удивляете все больше и больше. Есть масса птиц, которые успешно подражают человеческой речи. Они даже обмениваются членораздельными фразами с себе подобными — с такими же птицами. Вы готовы признать птиц разумными только на том основании, что они передразнивают нас? Молчите? Вот то-то же. Впрочем, приятно было побеседовать с понимающими людьми. Всего хорошего, господа, до встречи на променаде.

С этими словами Себастьян поднялся и направился к выходу. Майкл посмотрел на профессора:

— По-моему, уж он-то точно не может иметь отношения к «третьему изотопу». Никаким боком. Его наверняка и осудили за каннибализм.

— Ошибаешься. Он работал фельдшером на «Карно» и лечил массовые ожоги после взрыва на испытательном стенде. Просто из всех, кого сюда отправили тогда, до сегодняшнего дня дожил он один.

— Но он на самом деле каннибал?

— Откуда мне знать?

К вечеру профессору стало вовсе уж плохо. На прогулке он присел на камень и не двигался, а Майкл простоял рядом, загораживая его от пронзительного ветра. Делали вид, что поглощены беседой, хотя говорить профессор не мог: ужасно болело горло. До камеры он еле добрался, отказался от ужина, лег на койку и, казалось, уснул. Майкл ужинал в обществе Себастьяна, посвятившего его в тонкости сливания крови у только что забитой женщины, а также просветившего относительно способов кулинарной обработки мозгов.

В камере Майкл обнаружил повеселевшего профессора. Тот сидел на нарах, положив на тощие колени пухлую бумажную книжку, и торопливо заполнял страницы.

— Мой дневник, — сообщил он Майклу, слегка шамкая. — Единственное сокровище, зато подлинное. Если решишься на побег, возьмешь мои записи с собой. Помнишь, ты намекнул, что мог бы призвать Железного Кутюрье к ответу? Здесь то, чего он боится.

— Проф, что вы сделали со своим зубом?

— Ах, это? Флюс лопнул, я прекрасно себя чувствую. Потому и взялся за карандаш.

— Ну и слава богу, — сказал Майкл и почувствовал, как с плеч свалилась гора.

Он очень беспокоился за профессора. И про себя решил, что все-таки уговорит его бежать вместе.

Последующие двое суток профессор не расставался со своим дневником. Писал так торопливо, что порой обламывал тонкий грифель. Тогда он ругался вполголоса и обтачивал карандаш об первую попавшуюся стенку. И снова возвращался к книжке.

— Проф, вы бы не привлекали так внимания, — осторожничал Майкл, замечая неприязненные взгляды сторожей. — Ну хоть смотрите, чтоб их рядом не было. А то как начнут задавать вопросы, что вы там пишете…

Профессор мелко смеялся:

— Я скажу, что роман. Мол наконец-то я понял, что должно стать делом всей моей жизни. И что любой умный человек обязан оставить в наследство потомкам какую-нибудь собственноручно написанную книгу. После подобного заявления наши доблестные охранники решат, что я рассудком повредился, и отвяжутся.

— Да, но они же прочитают!

— Мальчик мой, им это и в голову не придет. А если придет — пусть читают. Я на первой странице нарочно написал затравку литературного произведения, — ужасно выспреннего и совершенно бездарного, в стилистике первой половины двадцать первого века. Это тяжеловесный слог, переполненный помпезными оборотами, в котором за мишурой слов не видно смысла. Ученый литературовед, возможно, получил бы удовольствие, но простые люди чтиво такого рода забросят после первой же фразы. И кроме того, Майк, это ты получил классическое образование и держал в руках бумажные книги. А местный контингент книги видел в лучшем случае по тиви. Они не смогут читать с бумаги, для этого требуется определенная культура восприятия. Многие из них не осилили бы даже комикс, если б диктор за кадром не разжевывал им повороты сюжета. И, поверь моему опыту, они считают чтение скучнейшим и бесполезнейшим занятием, а тех, кто хоть что-то пишет, — безобидными людьми, но дураками.

— Так подумают лишь те, кому ничего не говорит ваше имя, — буркнул Майкл.

Профессор тяжело вздохнул:

— Если бы ты был прав, я бы думал об этом мире лучше. Но, увы, реальность такова, что люди глупей, чем мы думаем. Я мог бы безнаказанно перенести на эти страницы чертежи всех секретных разработок, которые ведутся в городском лабораторном комплексе. Никто не сообразит, что чертеж можно не рисовать, а описать словами. Да, это тяжелый труд, требующий недюжинного терпения, отличной памяти и ясного ума. Но это возможно. А они думают, что чертежи существуют лишь в виде компьютерных моделей.

Майкл смутился:

— Если честно, я бы тоже не додумался…

— Вот то-то же. Но на тот случай, что отыщется равный мне умник, я не пренебрегаю конспирацией. Я пишу на смеси русского и английского. Служебные и прочие безобидные словечки — понятные, а несущие смысловую нагрузку — на языке, который подавляющему большинству ныне живущего человечества покажется тарабарщиной и будет играть на все ту же легенду слегка спятившего старика. Если же меня спросят, что это за абракадабра, я скажу, что выдумал новый алфавит и новые слова для своих литературных целей.