Алексей Бессонов - Ветер и сталь Страница 32

Маска Власти

Глава 1

Я воткнул палки в хрустящий снег и перевел дух. Через стекла очков снег казался искрящимся золотом, мягким ковром укрывшим склон горы. Я достал сигарету и скептически оглядел траекторию своего спуска. Н-да, забрался я… до кемпинга верных километров восемь по прямой. «Вернусь к закату, — лениво подумал я, — сожру здоровенный шницель и спущусь в холл. Закажу литровый кухоль грогу и счану глазеть на бильярдистов. И к вечеру, пожалуй, налижусь до чертиков, глядя, как милорд Чарных, жирный орегонский кретин, спускает свое состояние».

И все-таки здесь гораздо лучше, чем на пляже в тропиках. Тишина, народу мало, да и горы наводят на некие величественные мысли. А прожарить кости я еще успею: если верить героическим нашим метеорологам, в столице со дня на день ожидается сумасшедшая жара. Что до океана, то после трех месяцев на Ралторре меня тошнит при виде воды. Что есть на Ралторре, кроме воды? — едко спрашивал Нетвицкий и сам же отвечал: — Совершенно верно, дерьмо, редкими кучками плавающее по поверхности воды. Занесли ж нас черти на эту мокрую планету! И то правда: одна вода, и местами — отдельные островки размером с четвертьдолларовую монету. Воистину Империя катится в пропасть — уж если террористы с политическими завихрениями начинают интересоваться даже этакими безрадостными мирами, добром мы не кончим, нет…

«Идеализм, видимо, есть некая составная человеческой психологии, — подумал я, отбрасывая окурок. — Точнее говоря, романтический идеализм — стремление к бездумному обожествлению некой идеи. Сколько раз уж это было в истории… и вот опять: все те же бредни о равенстве, братстве и вселенской справедливости, и опять же с бластером в руках, и опять же в эту справедливость строем и с песнями, и опять же все равные, а кто-то — самый равный… равнее равных — черт, по-рус-ски этак и не скажешь! Все-таки плохо преподают у нас историю цивилизации…»

Гуманитарий, сказал я себе, размеренно шевеля лыжами, военный интеллигент. «Королев, — сто раз говорил мне Детеринг, — не делай умное лицо, оно не подходит к цвету твоих сапог…»

Я выскользнул на опушку леса и замер, услышав подозрительный шорох. Справа от меня, метрах в пяти, возле дерева увлеченно целовались двое: небритый детина лет за двадцать пять и розовощекий мальчуган пят-надцати-шестнадцати лет, явно злоупотребляющий косметикой. Завидев меня, они оторвались друг от друга и уставились в мою сторону, причем полубородатый мужик смотрел угрожающе, а паренек — с дерзким вызовом уверенной в своих чарах красавицы.

«Наверное, из «Радуги», уроды, — подумал я и сплюнул, непроизвольно сжав пальцами рукояти палок, — из того мотеля на западном склоне».

По моей прическе идиоту было ясно, что я либо лендлорд, либо гангстер, либо военный, но уж никак не член их любвеобильного братства, поэтому они ждали, что я в смущении опущу голову и от греха подальше пошлепаю вниз, в свой «Грот». Я же не отвернулся, наоборот — я вызывающе взмахнул своей шикарной гривой, отбросив за плечи густые темные локоны и оперся на палки со снисходительной грацией колониального лорда, обремененного многочисленными территориями, любовницами и политическим весом почтенной фамилии. И, разумеется, привыкшего считать Метрополию общегалактической помойкой, а ее обитателей — ни на что не годными отбросами, живущими его, лендлорда, милостивыми подачками. Очень дорогой лыжный костюм, сами лыжи аристократической марки «Берг» и в особенности сверкавший на черной коже правой перчатки уникальный перстень стоимостью в мой оклад за десять лет службы, красноречиво свидетельствовали если не о принадлежности к одной из влиятельных колониальных семей, то о весьма тугом кошельке как минимум.

— Чего вылупился, ты, куча дерьма? — свирепо пробасил небритый. — Валил бы отсюда, урод.

— Ну, тогда уж «милорд урод», мастер педик, — с надменной любезностью произнес я, — впрочем, продолжайте, господа! Вы меня порядком позабавили, благодарю вас.

С этими словами я вытащил из наружного кармана давно валявшуюся там долларовую монету и, изящно изогнувшись, швырнул ее им под ноги. После чего поправил очки и неспешно двинулся по пологому склону в сторону «Грота». Свирепый мужчина не решился броситься за мной — если молодого лорда не сопровождает охрана, значит, он скорее всего боевой офицер и связываться с ним — себе дороже.

Н-да, подумал я, вспомнив слова генерала Мосли: «В Империи отклонение от нормы стало не просто нормой, а достоинством». С ума сойти, какие-то голубки осмеливаются хамить лендлорду! Что с того, что я таковым не являюсь — выгляжу-то я не хуже, а в Империи социальный статус покупается преимущественно за деньги. Ну а социальный статус — это образ твоих взаимоотношений с внешним миром: либо кланяешься ты, либо кланяются тебе. Кланяются богатым, знатным, кланяются умным и доблестным, ибо ум и доблесть — лучшие гаранты грядущих богатства и знатности. Но нигде я не видел, чтобы кланялись тупым, трусливым и вульгарным. Наоборот, это их удел гнуть спину.

Как ни странно, но всего лишь пару лет назад до меня это не шибко доходило. В юности жестокая несправедливость скомкала мою карьеру, и довольно долго я жил, ненавидя весь белый свет, особенно «голубую» его часть. Я был классическим неудачником — ни семьи, ни каких-либо жизненных перспектив, я старался не думать о будущем и не вспоминать о том, что когда-то был лучшим кадетом выпускного курса и мне прочили блестящее продвижение по службе. Меня мало что интересовало, я был, наверное, единственным двадцатипятилетним лейтенантом и прекрасно понимал, что от жизни мне ждать нечего, ибо для выдвижения нужно как-то проявить себя, а кто ж доверит что-нибудь серьезное уроду, который получил разгромнейшую характеристику с первого же места службы? Я мог бы добиться успеха в колониальных войсках, но меня мариновали на идиотской заштатной должности в столице. Я мог бы попытать счастья в колониях и в ином качестве — в конце концов, полученное образование сделало меня специалистом в целом ряде областей, — но, будучи офицером до мозга костей, не допускал и мысли о расставании с черным мундиром и золотыми погонами. Их блеск манил меня с рождения, и я дорого заплатил за них. Тот день, когда я поцеловал перед строем новенький офицерский меч, стал самым счастливым днем моей жизни. Но, как выяснилось, меч не принес мне счастья. После позорного (как мне тогда казалось) выдворения с Рогна-ра я жил как в тумане. Я, имеющий право носить короткий офицерский клинок, представлялся незнакомым девушкам то телевизионщиком, то рекламным агентом, то вообще лавочником. А потом все изменилось.

Да, в «Гроте» меня знают как молодого преуспевающего совладельца малоизвестной (несуществующей то бишь) транспортной конторы, пробившего дорогу своим умом. Но сегодня я отнюдь не стыжусь своих погон флаг-майора. Я, имеющий право носить меч, втайне мечтаю о шпаге лендлорда!

Два года назад все переменилось менее чем за месяц… Я снова попал на Рогнар и вскоре вернулся оттуда в чине капитана, причем не просто капитана — эка невидаль, — а «человека со связями», да с какими! Я моментально лишился прежней должности, зато вместо нее получил роскошный новый кабинет. Из мелкого и невзрачного ксенолога-аналитика я превратился в таинственного «находящегося в распоряжении». Судьба сделала боевой разворот: словно из рога изобилия посыпались вдруг на меня банковские билеты, в просторечии именуемые бабками… За пару не шибко тяжелых ранений я получил, как за два инвалидных. Левый карман кителя украсил Рыцарский крест с соответствующей прибавкой к жалованью и хоть и малоупотребляемым, но тешащим самолюбие титулом «кавалер». Это была, так сказать, официальная часть торжества (хотя еще на Рогнаре я смекнул, что операции, в которой я задействован, как раз официально-то и не существует) — но на все воля Божья…

А неофициально я получил симпатичную кредитку с логотипом одного крупного колониального банка и энным количеством нулей на индикаторе. Там были одни нули — но, хо-хо, я отлично понимал, что единичку просто не видит глаз непосвященного… единичку в левом разряде.

Рогнар, Рогнар… как много ты мне дал, и — о Боже! — как же много ты отнял. Иногда я часами смотрю на платиновый перстень с редким камнем, что украшает мой безымянный палец… он так здорово контрастирует с тончайшей черной кожей моей правой перчатки. Этот перстень я снял с мертвой руки рыжеволосой девушки Тин, которая навсегда осталась на Рогнаре, вмурованная в гранит далеко выступающей в море скалы… а море там бушует круглый год, и шум его седых валов — поминальная песнь. Ложем Тин стал холодный камень, покрывалом — шитый золотом имперский стяг. Памятью о ней, вечной болью, тоской моей, летящей среди звезд в холодной бездне равнодушного неба, стал этот перстень.