Владимир Мащенко - Играй победу! Путь Империи Страница 32

Одновременно с этим, согласно договоренностям, начала мобилизацию и выдвижение войск Сербия. Ни Франц-Иосиф, ни его генералы не могли знать, что сербский король издал строжайший приказ: «Ни один сербский войник не должен пересечь Саву! Но и ни один враг да не ступит на ее сербский берег!» Встав на границе, не объявляя Австро-Венгрии войны, сербы тем самым отвлекали на себя значительную часть ее войск, причем часть этнически немецкую, как наиболее пригодную для возможной борьбы с обстрелянными победителями осман. Славянские по составу полки австрияки направить на южную границу опасались…

Тем временем в Венгрии к общему недовольству прибавились откровенная враждебность к австрийцам и паническое ожидание «румынского нашествия»:

– Сколько эти немцы из венгров крови выпили, сколько добра да денег на налоги всякие ушло! Кричали: «Двуединая у нас монархия! Братскую помощь окажем друг другу!» Знаем мы эту помощь! Вон, деду моему в 1848 году кто руку отрубил? Русский или, может быть, румын тот же? Нет, австрийский кирасир, будь он проклят! И ладно бы, если б тот с Кошутом или Петефи вместе бунтовал – так нет, за свинью свою заступался, которую немчура отбирала!

– Да уж, будет «братская помощь» от них, дождемся! Вон, мамалыжники наступают, а эти сволочи морды наели да по тылам сидят, только облавы на мужиков устраивают. Кого под пули посылают? Нас, мадьяр, от земли отрывают да спешно к Сибиу гонят! А австрияки за нашими спинами прячутся!.. Вот такая их «помощь»! Не нужны нам такие «братья», без них проживем, верно я говорю, земляки?

И такие речи гудели и гудели повсюду на мадьярской земле… Полнилась чаша, полнилась…

И переполнилась.

17 апреля в село вошел и остановился на привал ландверный полк венгерских гусар, направлявшийся на соединение основным силам армии. Около часа гусары отдыхали от верховой езды, поили, кормили, чистили лошадей, подгоняли амуницию. Многие из тех, у кого водились деньжата, не преминули тайком наведаться в местную корчму, чтобы «промочить горло с дороги». Однако вскоре над улочками села зазвенели сигналы кавалерийского рожка, играющие «общий сбор». Спешенные гусары были выстроены на площади напротив сельской управы.

Спустя несколько минут из дверей жандармского управления вышла группа офицеров австрийской военной полиции. Вслед за ними фельджандармы в шлемах-пикельхаубе, которые носили исключительно австрийцы, в отличие от красовавшихся обычно в шляпах венгров, вывели троих связанных людей, одетых в смесь из гражданских вещей и формы гонведа. Руки скручены назад, на лицах засохла кровь, у одного вытек глаз и впалое веко прикрывает окровавленное отверстие в черепе.

Командир полка отдал команду:

– По-о-олк! Смир-на! Сейчас господа фельджандармы приведут в исполнение приговор над дезертирами, опозорившими своим бегством нашу славную армию великой двуединой державы! Герр ротмистр, – обратился он к жандармскому офицеру в мундире цвета бутылочного стекла с красными петлицами и обшлагами, – прошу вас, приступайте.

– Ich hӧre! Nun, die Burschen, führen Sie dieser ungarischen Schweine zum Baum! Bereiten Sie die Stricke, für die Todesstrafe vor![5]

Здоровенный тучный фельджандарм, схватив за шкирку сразу двоих связанных дезертиров, поволок их к растущей неподалеку от корчмы старой сливе, под которой, видимо, в мирные времена посиживали, дымя трубками и ворча на «беспутную молодежь», сельские старики. Второй немец в чине старшего унтер-офицера уже перекидывал через ветку мокрые веревки с петлями на конце. С петельных узлов медленно падали в пыль мутные капли мыльной воды. Третий дезертир, тот самый, с выбитым глазом, увидев эту картину, вдруг забился в руках жандарма:

– Люди! Мадьяры! Да за что?! За что это? У меня две дочки без матери растут! Зачем мне, венгру, умирать за немецкое государство? А-а-ау-у-уэ!.. Не надо-о-о!!!

Он кричал без умолку все время, пока фельджандармы волокли его к сливе, ставили на чурбак, накидывали на шею мокрую петлю… Еще мгновение, команда оберста – командира полка:

– Beendigen Sie![6]

Чурбаки вышибаются из-под ног казнимых. Крик несчастного дезертира обрывается, хрипение, дергающиеся на веревках тела, вонь от содержимого самопроизвольно опорожнившихся кишечников…

Строй молчит… Только стиснутые до белизны костяшек кулаки сжимают ремни манлихеровских карабинов. Тишина…

– Der maßen es ist mit ungarischen Säue, die nicht aufführender Befehle![7] – довольно усмехаясь, нравоучительно произносит жандармский ротмистр, подойдя вплотную к гусарской шеренге.

Неожиданно его взгляд испуганно застывает, рука тянется к пистолетной кобуре, однако, не завершив движения, дергается ко рту. А в рот уже вминается, проламывая зубы, ствол карабина вольноопределяющегося Белы Франкля:

– Мадьяры! Бей!

Строй ухнул, как огромные кузнечные мехи, выдыхая спертый в груди воздух, качнулся вперед…

– А-а-а-а-а!!!

В крике выплеснулся накопленный десятилетиями страх, вековая мадьярская ненависть и презрение к немцам, все чувства оскорбленной души…

Строя не стало. Вместо него на площади закрутился коловорот гусарских шапок, мундиров, карабинов, сабель. Хлопнул пистолетный выстрел офицера, второй, третий… Но остановить обезумевшую от гнева толпу в серых мундирах было уже невозможно. За несколько минут фельджандармы и несколько успевших снискать у гусар ненависть офицеров оказались попросту растерзанными озверевшими солдатами. Толпа врывалась в помещения управы, жандармского управления, крушила двери, мебель, выкидывала из окон изорванные казенные бумаги – словом, в этом безудержном стихийном бунте народная мадьярская душа разлилась во всю ширь!..

Вплоть до утра солдаты полка громили ставшие ненавистными административные здания, пили палинку, митинговали. Многие, поседлав лошадей, в одиночку и группами разъезжались по домам.

Однако разъехались не все. Утром следующего дня остатки полка – человек 900 из прежних 1275 – под командой капитана Лантоша и вольноопределяющегося Белы Франкля, развернув запретный трехцветный штандарт, наскоро сшитый женщинами Кететьхаза, с песней выступили навстречу своей судьбе – прекрасной и трагичной судьбе борцов за свободу Венгрии, по пути, ведущему к победе или к гибели. Ветер колыхал красно-бело-зеленый штандарт, покачивались за спинами стволы манлихеров, и звучала над колонной песня, за исполнение которой еще вчера жандармы могли схватить и отправить в тюрьму:

…Блещет цепь, но вдвое крашеЗасверкает сабля наша.Так зачем носить оковы?Пусть клинки сверкают снова!Богом венгров поклянемсяНавсегда —Никогда не быть рабами,Никогда!Имя венгра величавоИ достойно древней славы.Поклянемся перед боем,Что позор столетий смоем!..

…Вскоре весь юг Венгрии уже был охвачен восстанием…

Глава 10. «Ещэ Польска не згинэла»

Хаслэм вшистких згода бендьже и Ойчизна наша[8]

Полковник Русской императорской армии Юзеф Романович Довбор-Мусницкий приехал в Санкт-Петербург на третий день после получения вызова из канцелярии Генштаба. По прибытии, едва переодевшись в парадный мундир, он, согласно предписанию, явился в здание Генерального штаба на Дворцовой площади к полковнику контрразведки Самойло.

Судя по оказанному радушному приему, Александр Александрович был искренне рад столь оперативно прибывшему офицеру.

После того как Довбор-Мусницкий по всей форме доложил о прибытии, хозяин кабинета с дружеской улыбкою на лице вышел из-за рабочего стола, протягивая ладонь для рукопожатия:

– Приветствую вас в наших палестинах, Юзеф Романович! Рад видеть вас так скоро! Не ожидал: до места вашей службы в штабе Иркутского округа от Петербурга все же далековато!

– Спасибо господам авиаторам! Отправляли грузопассажирского «Микулу Селяниновича» до Москвы, я и подсел попутчиком. А уж оттуда – поездом…

– Беседа у нас будет серьезной и долгой, так что прошу: располагайтесь поудобнее. Сейчас нам сюда чаек с ромом принесут, так что будем общаться со всем возможным комфортом. Полагаю, вы понимаете, что оторваны от повседневной службы не просто так?

– Разумеется. Это очевидно.

– В таком случае ознакомьтесь с приказом Его Императорского Высочества, подтверждающим мои полномочия и абсолютную, подчеркиваю: а-б-с-о-л-ю-т-н-у-ю секретность поручаемой вам операции.

С этими словами полковник Самойло передвинул по столу раскрытый бювар для бумаг, в котором лежал лист плотной бумаги с тисненным золотом текстом у верхнего края: «Собственный Е.I. Высочества Регента при Государе Императоре Алексее II Николаевиче Кабинете». Ниже аккуратным почерком Великого Князя было начертано:

«Полковнику Довбор-Мусницкому.

Повелеваю распоряжения предъявителя сего, касаемые до тайной операции «Белый орел», исполнять как мои собственные. Содержание распоряжений хранить в совершеннейшем секрете.