Владимир Березин - Путевые знаки Страница 32

Вскоре мы доехали до Чудова и стали понемногу сбавлять ход. — Надо ждать, — сказал Владимир Павлович.

— Чего ждать?

— Пока контур остынет.

Математик еле сдержался. Видно было, что он просто в бешенстве. Какой контур, что за дела? Но никто его не поддержал. Более того, буддисты ужасно развеселились и сказали, что пора искать воду. Они облачились в костюмы химзащиты УЗК и полезли с насыпи вниз.

Я тоже решил выйти и неожиданно обнаружил, что Владимир Павлович тоже собрался вместе со мной. Математик выходить из поезда отказался, несмотря на то что приборы показывали значения, не отличимые от фоновых.

Мы с Владимиром Павловичем выгрузили из третьего вагона мотоцикл с коляской. Я ещё раз поразился, сколько всякого барахла находилось в этом музейном экспонате — нашем поезде. Про оружие я уже не говорю.

— Слушай, а как это всё уберегли?

— Как-как… Был такой железнодорожный начальник Алексеев. Я не помню его по имени и отчеству, а вот совершенно напрасно. Святой был человек, перед своим уходом на пенсию он множество таких закладок оставил. Судя по возрасту и своим повадкам, вполне мог в живых остаться.

Мы залили горючее, досыпали в бак присадок и завели мотоцикл.

Я всегда удивлялся тому, как среди природы человеку цивилизации отрадно слышать звук двигателя, нюхать бензиновую вонь и чувствовать, что вот — дело рук его соплеменников — пыхтит и двигается по дороге. Мы посадили в коляску самого сообразительного буддиста, а остальные пошли вслед за нами по дороге.

Уровень радиации тут был почти никакой, то есть обычный, не отличимый от фонового.

Посёлок, в который мы въехали, был пуст, и пуст давно. Надежд на то, что тут останется какой-нибудь неразграбленный магазин, было мало. Но мы всё же зашли в один.

Это оказался магазин промтоваров. В первом зале лежал стопками Кузнецовский, ныне фабрики «Восстание», фарфор, который, видимо, хотел украсть какой-то сумасшедший. Хотел, да видать, кончилось время его сумасшедшей жизни.

В другом помещении похозяйничал какой-то зверь. Посреди зала были раскиданы показавшиеся мне огромными стиральные машины. Некоторые из них открыли люки в никуда, и из этих прозрачных люков отчего-то торчала солома и рваные тряпки.

Я присел на корточки перед одной такой машиной и понял, в чём дело. Внутри, как в скворечнике, лежала кладка больших, похожих на куриные, яиц. Только курицы не несут яйца такого размера — примерно сантиметров десяти в диаметре. Что это за яйца, было совершенно непонятно.

Но что ещё интереснее, каждое из яиц было аккуратно пробито. Я представил себе зверя, что приходит тайком к чужим яйцам и длинным хоботком высасывает содержимое — будто русский муравьед. Русский муравьед — этого мне ещё не хватало. Владимир Павлович пошёл смотреть на ножи и обнаружил, что весь скобяной товар пришёл в негодность.

— Настоящее китайское качество, — разочарованно вздохнул он.

Тогда, чтобы не уходить с пустыми руками, он прибрал маленький пластмассовый фонарик-жужелицу на ручной тяге.

Мы побродили ещё, прибарахлились за счет наименее истлевшей одежды, кстати, всё того же китайского производства, и вышли вон. Тут подоспели и наши оранжевые братья. Они уже тащили на себе какие-то тюки. Молодцы ребята, восточная мудрость — дело хорошее! Но вот то, что у них в руках были дозиметры, я категорически одобрил. Мудрость чудесно дополняется циферками, особенно когда они на экране полезного прибора.

Я перевёл взгляд в сторону и тут-то увидел Одноглазого. В тот момент, правда, я не знал, что он Одноглазый. В дальнем конце улицы стоял человек, а рядом с ним точно такой же мотоцикл, что у нас. Человек радостно махал руками и чуть не подпрыгивал.

Когда мы подъёхали, то обнаружили, что человек был страшноватый — один глаз у него зарос складчатой волосатой кожей. Но в остальном лицо его было добродушно, да и сам он — толстый, даже какой-то круглый, вызывал скорее смех, чем тревогу.

Мотоцикл действительно был точно такой же, как и у нас, только наш был хоть и траченный временем, но новенький, а у Одноглазого он явно был в строю все двадцать лет.

Одноглазый суетился вокруг нас, обнимал буддистов, веселился, а мне больше всего понравилось, что у него нет с собой оружия. Значит, абориген, похожий на большого добродушного охотника из сказки про Красную Шапочку, не на охоте, по крайней мере, не ищет двуногую дичь и опасности не представляет. Потом я понял, что ошибся, в коляске мотоцикла на видном месте лежало старенькое охотничье ружьё. Значит, всё-таки охотник.

Оказалось, что Одноглазый живёт в старом военном бункере на окраине посёлка. Он посадил к себе двух буддистов, мы взяли одного, а остальные, сгибаясь под грузом тюков, пошли обратно к поезду.

Мотоциклы весело трещали, а ехать по дороге пришлось даже больше, чем я ожидал. Наконец у поворота, совсем уже в пустынном месте, обнаружился беленький домик, похожий на будку путевого обходчика. Только вот путей никаких вокруг не было.

Мы спешились и пошли в домик. Внутри было пусто и всё говорило о том, что никто там не живёт. Стол, стулья, какая-то доска объявлений на стене, где сиротливо висела выцветшая бумажка с инструкцией пожарной безопасности.

Но всё объяснялось просто: Одноглазый распахнул дверь, сначала показавшуюся мне дверью шкафа, и мы попали в коридор, крашенный зелёной масляной краской.

Спустившись по лесенке, мы упёрлись в серую гермодверь с типичными трафаретными надписями типа «Внимание! Пост!» и чем-то в том же духе. Дверь отворилась, и Одноглазый обернулся.

— А вот с оружием сюда нельзя, — сказал печально хозяин бункера. — Тут у меня рамочка.

— Как это нельзя?

— Да можно, конечно, но только всё время будет выть сирена, я её двадцать лет отключить не могу.

И он показал на своё ружьё, которое сам уже повесил при входе на крюк. Оказалось, что рамочка, а вернее — выступ в коридоре, торчавший из стены и потолка сантиметров на пять, реагирует на всё оружие, и если его пронести внутрь, то без конца будет выть сигнализация. Чтобы не быть голословным, Одноглазый это тут же продемонстрировал. Выло и мигало действительно противно, а как отключить всю эту иллюминацию, Одноглазый не знал.

— Я человек простой, невоенный, — только-то и повторял он.

Буддисты закивали головами, и даже Владимир Павлович, посмурнев, развёл руками. Ему всё это очень не нравилось, но деваться было некуда.

С другой стороны, мы тут были в гостях, да и не так давно в Питере мы тоже сдавали оружие на хранение военным медикам, и ничего страшного из этого не вышло. А что у военных тогда был численный перевес, куда больший, чем у нас сейчас над этим хозяином, я и не говорю.

Внутри, за рамочкой, обнаружились две обычные комнаты, за которыми оказался маленький зал, напоминавший обычную столовую. Только сразу стало понятно, что ко всему этому приложили руку военные. Что-то было неуловимо общее во всех этих бункерах и убежищах, в какой бы точке страны они ни находились и в какое бы время ни строились. Я понял, что тут необычного: длинный стол с металлической столешницей и множество стульев. Это действительно совершенно не похоже на частный дом. Куда-то вниз из этой столовой вела широкая лестница уже со всеми полагавшимися плакатами и цифрами на стене, нанесёнными масляной краской.

Оказалось, что Одноглазый только что съездил на охоту.

— Тут дело такое, — объяснил он. — Можно бить только молодняк, иначе года через два зверьё набирает дозу. А так ничего, всё прекрасно. Да и мясо нежное, вкусное. Мяконькое, — добавил он и причмокнул.

Я не мог понять, нравится или нет мне этот человек. С одной стороны, вот он живёт один, можно ведь свихнуться. А с другой стороны, всем нам давно можно было свихнуться. Хозяин метал на стол странного вида горшки, кастрюли и при этом витийствовал.

Я уже не первый раз в жизни встречал людей, которые по тем или иным причинам жили уединённо, и знал эту черту, особого типа болтливость. Человек, остававшийся в одиночестве лет двадцать, был молчалив, он привыкал молчать или говорить сам с собой. А вот человек, не видевший людей год или несколько месяцев, становился ужасно болтлив.

Оттого я поверил, что наш хозяин живет здесь один, по крайней мере, последнее время.

— И вот дорогие мои, прекрасные мои обретённые друзья, не познавшие вкуса нового времени люди, — трещал Одноглазый. — Вы спросите, начав со мной разговор о тайне мироздания, спросите, правда, в иной плоскости: откуда сие великолепие? Начнёте возмущаться, разве можно, дескать, так мешать несовместное? Капусту, корицу, баклажаны? И откуда только силы берутся у меня это вырастить и собрать? Нет ли тут опасного яда в этой мясистой овощной плоти? На помощь мне приходит поэтика, ведь меня спрашивают о сокровенных силах! Спрашивается, откуда я силы для капусты и баклажанов беру? Это хороший вопрос, правильный. Своевременный, можно сказать, вопрос. Силы у нас, вестимо, берутся из корней. Надо время от времени припадать к корням. Тогда сила народная, несокрушимая, как сказал великий поэт, через корни поднимется в нас. Ну и дальше прибудут силы неисчислимые, и удастся нам песенка, молвим мы, как Гриша некрасовский, прыгая. Но тут меня попросят дать несколько консультаций по практическому применению. Типа, где ж они, те корни, и под каким же углом к ним припадают? О, отвечу я, сия Тайна велика есть! Всё смешалось в нашем мире после жуткой Катастрофы, всё перемешалось и перепуталось, нет нам спасения и утеряны координаты корней. А корни ищут сердцем. У нас вообще всё делают сердцем, а не пальцем, скажем так. Вот подойдёшь к добру молодцу, скажешь ему: «Не сердцем ли ты сделан?» Улыбнётся добрый молодец и тебе дорогу покажет. А вот спросишь его, не пальцем ли он сделан?.. Ничего хорошего не выйдет из разговора. Может, и припадёшь к корням в результате, да не к тем припадёшь, не к тем! Не так припадёшь, да и вся сила из тебя выйдет. Оттого я и проникся к вам благорасположением, прикипел всей душой, как только увидел на этой полевой философской дороге.