Александр Шорин - Другой мир за углом (сборник) Страница 32

Страшный взрыв потряс стены, и его грохот покатился в обе стороны прощальным салютом, которого она уже не слышала.

Весна идет – весне дорогу!

Не знаю как у вас, а у нас весна – самое паршивое время года: как только чуем, что морозы отступают, сразу бросаем все дела и берёмся за лопаты – прокапывать дорогу в снежных заносах. Копаем всегда на юго-запад: Весна, она, как известно, всегда оттуда топает.

Ох, и работенка это, скажу я вам: не знаю как у вас, а у нас снега за зиму выпадает столько, что с крыш можно скатываться, как с катушки. А дорогу для Весны, понятно, надо копать широкую – метров на пять, и копать до самой земли, не халявить: иначе нипочем не пробьётся к нам Весна – такая уж она дюже капризная.

Да, в общем-то, всё бы ничего: у нас в деревне мужиков (считая со мной) почти дюжина, справляемся с работёнкой. Да только в этот раз незадача вышла: дед Михей помер ещё по осени, Гаврилу и Матвея старых ноги уже не таскают. А прочие все – окромя меня, да вот Дюхи ещё, какая-то холера закосила: лежат дома на печи, охают да причитают. Я было усомнился – может прикалываются или ещё какая заморока. Да нет – правда: лежат, стонут, баб своих третируют придирками – в общем, всё как и полагается у больных мужиков.

Так вот и получилось: вышли мы с Дюхой вдвоём и вкалываем без продыху за всю дюжину день за днём. Дюха, кстати говоря, парень к работе злой, смотреть – одно удовольствие, что твой экскаватор. Одна беда: языкастый слишком. Всё бухтит:

– Вкалываем тут по-чёрному, а я слыхал – в Нижних Верхах уже третий год не копают – и ничё: живут не хуже нашего.

Я огрызаюсь сквозь зубы:

– Потому и живут, что мы копаем: знамо дело. На чужом горбе, паразиты, выезжают: одно слово – верхушники!

Я сплёвываю сквозь дырку от зуба и снова поухватистее вцепляюсь в черенок лопаты.

А тот свое гнёт:

– Ты дедов поболе слушай-то, те ишо и не то наболтают: и про Весну, и про русалок на пруду, и про Лешего… У них, стариков-то, только и дело – нёбо языком мозолить!

Тут я уже взрываюсь:

– Ты работать или бздеть пришел? Иди своей Маньке бзди! – и снова налегаю на лопату.

Тот молчит, сопит от обиды. А потом начинает снова да ладом:

– Ведь придёт и так: куда денется-то? Ты хоть разок видал, чтоб она не приходила?

– Сам видать не видал, а Михей мне рассказывал…

– Трепло твой Михей. Известный брехун! Был бы живой, я б ему и в глаза сказал!

Тут опять я не выдерживаю, но на этот раз серчаю крепко:

– Слушай, – говорю, – ты, таракан запечный, работай молчком или катись к такой-то матери.

Тот остановился, шапку снял, пот вытер и швырнул лопатку:

– Ну и в..бывай тут один, коли те больше всех надо, я и дома дел найду!

И потопал к своей хате.

А я только зубы сжал да еще злее стал: работаю за пятерых.

День вкалываю, два… Месяц к концу идёт: я аж почернел весь. Руки – одна мозоль сплошная, а все одно вижу: не успеваю никак. Пошёл к мужикам, которые хворые. Но те – ни в какую, хоть и поздоровели. Ясен пень – Дюхина пропаганда… Зато оба деда – и Гаврила, и Матвей, идут напомочь: оба так кряхтят – глядишь развалятся, но идут, ещё приговаривают:

– Куда годно без дороги-то? Пропадём ведь все!

…Ещё месяц работаем в бешеном темпе: рвёмся к горизонту из последних сил. Стариков домой буквально на себе таскаю, сам шатаюсь от усталости – жить к бабке перебрался: благо кормит-поит-спать укладывает.

А в одно утро чую: встать не могу – отнялось всё и болит страшно. Неужели, думаю, тоже какая холера прицепилась? И чуть не плачу: кто ж теперь вместо меня-то?

Но тут бабка из сеней летит, кричит во весь голос:

– Пришла, Ванюша. Пришла она, родная!

А я лежу, слезы глотаю. От радости вроде и полегчало немного. А на душе легко-легко: пушинкой готов летать по комнате.

«Главное не помереть теперь, – думаю. – Без меня они следующую Весну нипочем не встретят».

Что это было?

– Возьмите мой костюм, граф!

Калиостро улыбнулся мне своей грустной улыбкой и ответил:

– Коли Богу было угодно, чтоб из этой передряги я выбрался босым и в дырявом плаще, значит таким я и должен явиться этому миру в этом городе. Номер в гостинице удалось достать?

Я покраснел:

– Здесь нет гостиницы, граф. Удалось снять на три дня половину дома. На это ушли все наши деньги.

– Афиши еще остались, я надеюсь?

– Афиши удалось сохранить. Две большие пачки.

– Сегодня же расклей их на заборах. И принеси вина.

– Слушаюсь, граф. Но скажите: разве мы будем выступать здесь? Вдвоем?

– Разве я говорил, что мы будем выступать? Я буду принимать посетителей. С этого городка и того достаточно. Я не собираюсь даже выходить из этой комнаты, пока в кармане моего дырявого плаща не зазвенят золотые монеты.

…Небольшой пристрой, за которым располагалось новое жилище графа, я, как мог, оборудовал в приемную: кухонный стол, вымытый и вычищенный, я закрыл сверху зеленым сукном и украсил дорогой моему сердцу медной чернильницей, как-то подаренной мне графом во время круиза по Франции. Хозяйке дома – расторопной старухе, которая просила называть ее баба Феня, велел вымыть пол и натопить печь, а у двери повесить колокольчик.

Сразу после полудня я принялся дремать за этим столом, как всякий уважающий себя секретарь. Хотя, надо признаться, быть секретарём графа Калиостро – искусство особое. Впрочем, вы сейчас сами все поймёте.

В двенадцать с четвертью появилась молодая женщина и попыталась мимо меня юркнуть к графу. Я, конечно, остановил, зашёл к нему, доложить как положено.

Вид графа был своеобразен: он был в старом домашнем халате, а босые ступни держал в тазу с водой. Лицо такое, будто у него болит зуб.

– Соизволите принять мадмуазель? – поинтересовался я у него.

– Дворянка? Из простых? – спросил он.

– Дворянка, – ответил я уверенно. – Но одета простолюдинкой.

– Лучший вариант, – сказал он задумчиво. – Проси!

Я несколько смущенно оглядел его наряд.

– Проси! – повторил он повелительно.

…Вышла она часа через три. На лице – следы слёз и какая-то смущенная, заговорщическая улыбка. Явно хотела что-то спросить, но я был занят следующим посетителем, так и рвавшимся в кабинет графа: юным дворянином, который просто-таки сгорал от нетерпения. С явным сожалением она оставила на моём столе кошелек и покинула комнату.

Дворянин, видя, что граф свободен, буквально ринулся к нему, так и не дождавшись моего доклада. А незнакомка, очевидно просчитавшая такую реакцию гостя, тут же вернулась и подошла к моему столу.

– Что это было? – спросила одними губами.

Я уже не первый год секретарствую у графа и привык ко всяким вопросам. Главное было понять, ЧТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО она хочет у меня спросить.

– Вы про ад или про рай? – уточнил я.

– Про всё! – сказала она. – И про ад, и про рай. Скажите мне, он Бог?

– Не знаю, – смутился я.

– Ну, правда, что ему тыща лет?

– Нет, это врут, – сказал я уверенно. – Лет триста-четыреста, не больше…

– А…

– Тсс! – прервал её я. – Ни слова больше! Я не уверен, кем именно вам он представился, и обсуждать это прямо теперь не намерен. Сейчас вы думаете о нем одно, через час будете думать другое, через год – третье. Приходите года через три, когда всё уляжется. Тогда и поговорим.

– Но… – она почти плакала, – но ведь через три года вас здесь не будет!

– И через три дня тоже.

– Но как тогда…

– А вот так: поговорите об этом через три года с самой собой. И запомните: ровно через три, никак не меньше!

Она вспыхнула и выскочила, по-моему, обидевшись. Я перевёл дух.

Но тут из комнаты графа выскочил в ярости молодой человек и, выхватив из-за пояса пистолет, в неописуемой ярости начал вращать им у меня под носом, вопя:

– Что это было? Отвечай, подлец, что?

…Но в этот момент раздался звон колокольчика, и вошли два жандарма.

Гули-гули

Нет, Богом он не стал: негоже богам быть такими беспомощными. А ведь совсем недавно казалось: еще чуть-чуть, еще совсем немножко…

Он прекрасно помнил, как сидел по левую руку от Творца, как всеобъемлющее знание впитывалось в каждую его клеточку. Как он сумел почувствовать, принять целиком весь этот огромный мир и как завопил всем своим существом: «Я хочу домой!».

По человеческим меркам он был мудр: тайны бытия не были для него тайнами. Он мог понимать язык людей, животных, рыб и даже рептилий, мог чувствовать музыку не только ушами, но любым участком кожи, мог в любую секунду поднять свое астральное тело и устремить его в неизмеримые высоты, мог читать мысли. Мог…

Вот только одно он не учёл: тело было темницей для его духа. Маленькое, сморщенное, оно совсем не хотело его слушаться, зато требовало к себе столько внимания, что ни на что другое уже просто не оставалось времени. Еда. Сон. Еда. Я сказал, еда! Температура. Любопытство. Снова сон. Снова еда.