Война - Алексей Юрьевич Булатов Страница 32

Ганс, – проворковала Лейтхен, – Вам ведь велено лежать, а не вскакивать каждый раз, когда я прихожу. Если вы в следующий раз вскочите, ей-богу, я уговорю доктора, чтобы он прописал вам снотворное, чтобы все время спали, – в голосе Лейтхен прозвучали стальные нотки, несмотря на то что тон оставался максимально ласковым. Ну, насколько ласковым может быть тон на немецком языке.

– Лейтхен, мужчина во мне не может быть убит снотворным. Вы уж простите, но теперь, проводив вас, я буду лежать что крокодил на песке и шевелить только глазами.

Лейтхен улыбнулась еще раз, но пригрозила Гансу пальчиком. У меня в душе было двойственное, а может, даже и тройственное чувство. Я ревновал Лейтхен к Гансу, при этом я остро ощущал, что Лейтхен мне не принадлежит, и от этого всего я чувствовал какое-то бессилие и тоску по моей Лейле, которую сейчас хотел увидеть и обнять больше всего на свете. Да как я смел вообще оставить ее и Элизу одних, беременных? Что там может учудить этот старик Элронд? Он ведь очень плохо относится к людям как таковым. И с чего я взял, что Лейла там в безопасности? Кстати, вот Коля-то и подсказал выход: нужно будет купить дом в Будищах, ну, на худой конец, участок, и построить дом самому и перевезти туда Лейлу, тоже завести корову и спокойно жить-поживать и добра наживать!

От этой теплой мысли о спокойной и сытой жизни в деревне с молодой женой меня отпустило от тройственного чувства и накрыло двойственным. Ага, а что я там делать буду? Работы-то в Будищах для меня нету, я же не тракторист и не пахарь. Колян-то вон своими исследованиями занят и еще что-то там даже производит, какие-то реагенты. А я-то не химик. Можно, конечно, во фриланс податься. Поковырявшись в себе еще немного, я понял, что на самом деле меня больше беспокоит не вопрос пропитания меня и моей семьи, а вопрос, смогу ли я теперь смириться со спокойной сельской жизнью где-то в глуши после всех моих приключений. Можно, конечно, было попросить Коляна снять действие плода и спрятаться на дне бутылки, но все во мне теперь протестовало против такого жизненного финала. Я хотел теперь жить и действовать, где бы я ни находился, свершать какие-то подвиги и двигаться, двигаться, двигаться. Просто жить от понедельника до пятницы я уже не хотел.

Из моей задумчивости меня вывел Ганс:

– Сейчас тебе принесут обед. Так-то обед был два часа назад, и до ужина осталось два часа. Но доктор распорядился, и, значит, тебе сейчас принесут. Еда тут, конечно, отвратительная, хуже еды и представить себе сложно. Но что поделать, на передовой-то и такого не бывает. Зато регулярно, три раза в день.

Ганс не успел закончить, как в дверь без стука въехала тележка, а за тележкой женщина за 40 в белом переднике.

– Кто тут Йежи? – сурово спросила она. Но я не успел ответить, так как, увидев Ганса, она сразу поехала ко мне, видимо, исключив его из списка возможных Йежиков в этой палате. Она подъехала к тумбочке и поставила мне первое, и второе, и даже какой-то напиток. И положила мне ложку.

– Так, тарелки заберу, когда буду развозить ужин. А ложку мой сам, это твой прибор, береги его.

Я начал есть, после первой ложки супа я понял, как я голоден, но желудок пронзило острой болью, и я почувствовал спазм. В желудок хлынул желудочный сок, и я осознал, что кушать нужно осторожно и не торопясь, давая желудку привыкнуть заново к еде. Я съел пять ложек и лег на кровать, мучаясь с позывами тошноты. Ганс сочувственно смотрел на меня и спросил:

– Что, не идет еда? Я тоже двое суток без сознания был, ты с третьего начни, это, по-моему, чай сладкий, он наверняка чуть теплый, выпей весь стакан, полежи минут десять – и нормально будет.

Я послушался Ганса, подождал 5 минут и выпил чай залпом. Желудок сладкий чай воспринял более спокойно, чем суп, и еще через пять минут рези прекратились, и я спокойно дохлебал суп. Но решил все-таки дать перерыв, перед тем как кушать второе. Может быть, в этой еде, которая давалась в больнице, и был какой-то особый смысл, потому что желудкам больных ее было легче переваривать. Минут через десять я расправился со вторым и начал икать. Ганс посмотрел на меня с улыбкой и пониманием:

– Ожидаемо, я тоже долго икал, после того как очнулся. Сейчас принесу тебе еще чаю.

Он взял мой стакан и ушел из палаты. Неплохой парень был этот Ганс. Заботливый, у меня прямо не увязывалось в голове, что он фашист, тот самый немецкий офицер, который убивает на нашей земле наших людей.

Ганс вернулся и поставил мне стакан с чуть теплым чаем. Я залпом выпил, но икота не прошла, однако стала чуть пореже и не такой острой. Ганс принес мне еще один стакан, но сказал:

– Пока не пей, не поможет, минут через 20 выпьешь. Это желудок у тебя сжимается, все никак не поймет, что он опять в деле.

– Да уж, никак.

– Ты руку правую подними вверх, и подержи с минуту, и дыхание задержи.

Я так и сделал, поднял руку и задержал дыхание, еще, думаю, нужно встать на одну ногу и попрыгать. Хотя стоять на одной ноге сейчас – идея не самая лучшая. Я толком и сидеть-то еще не мог, так кружилась голова, все-таки накрыло меня достаточно крепко. Вообще я получил за последние два года столько травм и ушибов, что диву даюсь, как я выжил-то вообще? Я вспомнил, как я тоскливо смотрел на склон горы Юлалулу в измерении Техно. А тут в почти «Родном» измерении я, не успев прибыть, получил удар по башке, который наверняка уже сам по себе сделал мне сотрясение мозга, и итог – еще и тяжелая контузия. Хорошо хоть слух не потерял. Петьку, конечно, жалко, молодой ведь парень, даже моложе меня, ну, может, в следующий раз, в следующей жизни ему повезет больше.

Икота прошла, и это радовало.

– Что, прошла? – спросил Ганс.

– Да, слава богу.

– Вот теперь полстакана еще выпей, и уже не вернется.

Я послушался своего нового врача и выпил еще полстакана жидкости под названием «чай». Это была просто сладкая вода коричневого цвета, но моему желудку она нравилась, и я ее выпил. Итого на процесс употребления пищи у меня ушел почти час. Но при этом я понимал, что только сейчас по-настоящему