Андрей Быстров - Владелец кинотеатра Страница 34

Чудеса и фантазии Нимандштайна не исчерпывались перечисленным. В одном из залов на мозаичном полу развели большой костер, на котором сжигали книги. Елена специально заказала роскошные издания философов, мыслителей, ученых всех времен и самых разных направлений, плоды мучительных трудов и раздумий золотого фонда человечества. Гости плясали вокруг костра. По замыслу Елены, это символизировало освобождение от вульгарных оков разума и возвращение к чистым, подлинным изначальным инстинктам.

В янтарном зале женщины устраивали с размахом лесбийские игрища. Их стонам аккомпанировал струнный квартет профессоров Московской консерватории; за сегодняшнюю ночь каждый профессор должен был получить больше, чем в консерватории за пять лет. Долетали сюда и отголоски другой музыки. Шопен смешивался с Чайковским, итальянские арии с французскими серенадами. Не было только цыган. Ни Елена, ни Владимир их терпеть не могли.

Далеко за полночь пламенеющий ад в Нимандштайне и вокруг него разбушевался так, что никакие силы не смогли бы его утихомирить. Действительные статские советники и степенные матроны, знаменитые писатели и отпрыски великокняжеских фамилий, светские хлыщи и генералы, совсем юные девушки и престарелые развратницы слились в обезумевшее стадо. Под надрывный плач оркестров, содрогаясь в бесчисленных оргазмах, Нимандштайн, как Летучий Голландец, по огненному морю плыл в ночь Калигулы.

24.

Раскинувшись на атласной оттоманке, Елена лежала навзничь у подножия одного из каскадов, где бурлил кристальный ручей, возле озерца красного вина, похожего на кровь. Холодные брызги сыпалась на ее приоткрытые губы, на почти обнаженное тело; всю ее одежду составляли невесомые газовые ленточки, золотые цепочки, нити жемчуга. Пол вокруг оттоманки был сплошь был залит вином, спермой, мочой среди багровых рвотных пятен. К правой груди Елены приникла губами молоденькая девушка необыкновенной красоты, к левой — белокурый Адонис. Девушка была княгиней, студенткой института благородных девиц, юноша — известным в свете альфонсом и бонвиваном (менее известным как фальшивомонетчик, шулер и сутенер). Пышущее лоно королевы бала поочередно ласкали длинными розовыми язычками три темнокожие красавицы, купленные в гареме персидского шаха. Елена постанывала; тонкими нервными пальцами, унизанными бесценными перстнями, она гладила то одну, то другую девушку… А вокруг безумствовал, хохотал, гремел музыкой пылающий ад.

Ланге, Кордин и Горский стояли поодаль. Если Горский и не раздобыл шкуру льва, то какая-то шкура на нем была, хотя возможно, не столь грозного зверя. Кордин драпировался в красную с золотом тунику, Ланге выглядел скромнее в костюме испанского гранда и черной полумаске.

— Разве она не прекрасна, — пробормотал Кордин, пожирая сестру глазами. В ликующем громе музыки его никто не услышал.

Великолепным жестом оттолкнув девушек и Адониса, Елена изогнулась как грациозная пантера и встала, широко расставив ноги.

— Как мне жаль, — прокричала она звонко, перекрывая неистовствующий оркестр, — что у всех вас не одна голова, чтобы я могла отсечь ее взмахом меча!

Эти слова (приписываемые Калигуле, который якобы обращал их к народу Рима) были встречены единым воплем восторга. Сотни рук взметнулись в римском приветствии. Елена обвела своих верноподданных долгим, исполненным презрения взглядом и протянула руку к брату.

— Идем, — сказала она.

Даже не оглянувшись на Горского и Ланге, Кордин шагнул к ней. Вдвоем, рука об руку они поднимались по хрустальной лестнице, подсвеченной сотнями огней — Оберон и Титания, владыки подземного царства.

Елена вела брата в северную башню, полностью перестроенную по ее эскизам и под ее неусыпным надзором. Кордин еще ни разу не побывал наверху после окончания работ, сестра запрещала ему. Теперь она раскрыла перед ним двери.

Это было мрачнейшее из помещений, какие только способно представить самое расстроенное воображение. Два цвета господствовали здесь: багрово-красный и аспидно-черный. В громадном очаге пылал огонь, но он не согревал и не оживлял этот жуткий фантастический каземат, скорее делал его еще мрачнее. Призрачный танец пламени словно заставлял шевелиться красные и черные покровы огромного ложа — так, будто холодные и омерзительные щупальца спрута извивались под ними. Ни звука не проникало сюда извне.

— Что это? — Владимир сильнее сжал руку сестры.

— Обитель нашей любви. Я хочу, чтобы ты взял меня здесь… И чтобы ты не был осторожным.

Она обняла его за шею, приблизила губы к его губам.

— Возьми меня, — прошептала она, — не жалей, растерзай, измучай до исступления. Я хочу тебя. Не смей сдерживаться. Я хочу, чтобы твоя жизнь кипела везде внутри меня. Я хочу твоего ребенка, Владимир…

Кордин отшатнулся.

— Это невозможно! Наш ребенок будет чудовищем!

— Не бойся, — она прижалась к нему, ее руки скользнули под его тунику. — Дитя любви будет править миром.

Она опрокинулась на ложе, увлекая брата за собой. Его красно-золотая туника взметнулась, как распростертые крылья. Королева ночи Калигулы, Мессалина, Титания ощутила в себе тугую трепещущую плоть. Весь ее мир медленно погружался в океан вожделенной боли. Это было ее последним откровением, и ничто другое уже не могло существовать для нее.

25.

Снег падал весь день, большими мягкими хлопьями. К вечеру город оделся в искристую белую шубу, долгожданный подарок небес к новому, 1895 году. Сугробы весело сверкали в электрическом свете витрин и уличных реклам, тоже по новой моде подсвеченных электричеством. В праздничной суматохе даже полупьяные городовые не слишком придирались к извозчикам, закутанным в тулупы. Деловой центр города будто вымер, зато отлично шли дела в кварталах красных фонарей, трактиров и ресторанов с канканом.

В девятом часу Владимир Кордин подкатил в санях к дому сестры. Сбрасывая пальто на руки подоспевшему лакею, он задал вопрос, получил ответ и прошел в розовую гостиную. Там Елена пила вино и флиртовала с какой-то из своих гаремных девушек, привезенных из Нимандштайна. Кордину показалось, что она еще не пьяна — редкий случай, а впрочем, ей ведь нужно встречать гостей новогоднего бала…

— Приветствую тебя, царица Египта, — возгласил Кордин с улыбкой и поставил на пол свой маленький саквояж.

Елена радостно улыбнулась в ответ, запахнула восточный халат, под которым ничего не было, подбежала к брату и поцеловала его.

— Владимир! — обернувшись к девушке, она махнула рукой. — Иди пока, одевайся… На балу у тебя много работы.

Та упорхнула, а Елена усадила брата в кресло, налила ему вина.

— Ты прямо из Нимандштайна?

— Почти прямо.

— Я ждала тебя так долго… Чем ты там занимался?

— Так… Переделывал и украшал кое-что. Тебе понравится.

— Ну, а что еще делать там зимой…

— Утопать в смертной скуке. Горский давно уехал, и Ланге укатил в Санкт-Петербург… Правда, эти художники, которых я нанял, оказались весьма занятными собеседниками…

— Тебе понадобились художники?

— Для мозаичной фрески в моей спальне. Смальта, цветное стекло. Да какие художники — скорее, подмастерья, а художником был я сам… Ну, и архитектором немножко. Поистратился, кстати…

— Не беда, — Елена снова нежно поцеловала брата. — Сколько тебе нужно?

— Откуда я знаю? Сколько нужно человеку, чтобы не очень скучно провести остаток зимы…

— Тысяч триста, четыреста?

— Для ровного счета пусть будет полмиллиона.

— Пусть будет, — равнодушно согласилась Елена. — Ты в любой момент сможешь взять еще.

Кордин кивнул, поднялся, взял саквояж и поставил его на стол. Расстегнув замок, он интригующе посмотрел на сестру.

— Что там? — заинтересовалась она.

— Подарок.

Он открыл саквояж и достал оттуда красивую резную шкатулку с четырьмя рубинами по углам крышки. Восхищенная Елена тихо ахнула.

— Это мне?!

Не отвечая, Кордин развел в стороны полы ее халата и погладил сестру по животу. Потом он поцеловал сосок ее обнажившейся груди, набухший, словно бутон розы, и лишь после этого сказал.

— Тебе. Но я надеюсь, что когда-нибудь эта шкатулка будет принадлежать нашему сыну.

— А если будет дочь? — кокетливо спросила Елена.

— Будет сын, — убежденно ответил Кордин. — Открой шкатулку.

— Там что-то есть?

— Просто открой ее.

Елена откинула крышку шкатулки. На внутренней стороне была укреплена прямоугольная золотая пластина с гравированным на ней четверостишием. Елена прочла вслух.

— «Свет истины в полуденном огне

От глаз людских второй бедой сокрыт.

Он запылает над мечом в окне,

Его шершавый камень отразит».

Она захлопнула шкатулку.