Антон Корнилов - Рыцари порога.Тетралогия Страница 34

— Нет их на Валунах, — невпопад сообщил Кай.

— Кого?

— Да ундин. Два вечера подряд стерег.

— Вот они тебе втемяшились… — проворчал Танк. — Ежели не мешают, так нечего и лезть.

— А Яна-то едва не сожрали?

Танк долго молчал, помахивая молотом.

— А пусть и сожрали бы, — буркнул он. — Невелика беда… Сам виноват.

Наверное, до полудня Кай проработал в кузнице. Когда солнце встало в зените, Танк бросил в чан с водой очередную подкову и отложил молот.

— Пошамать неплохо бы теперь, — пробасил он. — Что-то старушка моя запаздывает. С утра ушла яиц наменять, до сих пор нет. Поди, языками на улице зацепилась с кем-нибудь и лясы точит, вишь как… У нас, брат, куры чего-то не несутся. Прямо беда, вишь как… Точно сглазил кто.

Только он договорил, как возле кузницы показалась горбатая Айна. Шла она от колодца, и Кай инстинктивно подался в сторону — кто знает, что у нее за настроение. Эта визгливая бабенка может и за стол посадить, может мимо пройти, не заметив, а может и шваркнуть по затылку: «Пошел вон, пащенок, нечего трудовых людей с дела сбивать!» Тут уж и Танк не поможет. Даже не вступится. А если и вступится, сам по затылку огребет.

Однако Айна, хоть и заметила Кая, кричать не стала. Просеменила к хижине, но у самой двери вдруг замялась и повернула обратно. Кай удивленно заморгал. Странное лицо было у Айны: не как обычно — словно сжатое в острый злой кулачок, а какое-то непривычно растерянное. И шла она, взглядывая не на мужа, а на него, на Кая. Мальчик оглянулся на Танка — кузнец, тоже заметивший необычность поведения супруги, чесал бритый затылок.

— Яиц-то наменяла, ага? — спросил он.

Айна невнимательно посмотрела на мужа, пожевала губами и перевела взгляд на Кая.

— Ты это… малец… — заговорила она. — Бабаня-то там, это… Домой тебя кличут.

Кай раскрыл рот. Подобной заботы от горбатой жены Танка он никак не ожидал. А Бабаня… Зачем он ей понадобился? Воды же полная бочка во дворе…

— Ага, — кивнул мальчик.

Айна шевельнула челюстью, будто хотела сказать что-то еще, но ничего не стала говорить. Стрельнула глазами на Кая, потом на Танка, медленно развернулась и, сгорбленная, засеменила к хижине.

— Пойду я, — вздохнул Кай, поднимая с земли ведро с водой. — Вечером еще зайду, ладно?

— Забегай, — сказал Танк.

* * *

Какие-то странные звуки неслись из хижины Бабани и старого Лара — вроде бы песня, а вроде и нет… Кай не сразу догадался, что это заунывные старушечьи причитания. Еще ничего не понимая, он толкнул ветхую калитку и вошел во двор.

Во дворе стоял Лар, босой и в одной рубахе. Он как-то странно топтался на месте, точно вышел по делу, а по какому — забыл. Увидев мальчика, старик запустил узловатую руку в серую бородищу и проговорил нечто непонятное:

— Оно-то так… Гляди-ка что…

А из хижины все лился распевный вой. Кай кинулся в хижину.

То, что он увидел, мозг воспринял не сразу, а постепенно, по частям. У лавки сморщилась темным комом Бабаня. Седые ее космы разметались над лицом, платок с головы она стиснула обеими руками у покривившегося мокрого рта.

— Ой-е-ешеньки… — с новой силой завопила она, уставив маленькие темные глазки на застывшего у порога мальчика. — Ой, и что же это такое-то?..

Возле окна, сгорбившись так, что длинные руки свисали ниже колен, стоял чернобородый мужик, в котором Кай узнал соседа, отца Арка.

А прямо посреди комнаты, в луже какой-то багрово-черной грязи, лежала матушка. Одежда ее была невероятно изорвана и запачкана — не было даже понятно, где кончается платье и начинается покрытое жирной грязью обнаженное тело. И дрожало крупной дрожью матушкино лицо — неузнаваемо распухшее, все в больших и бесформенных синих и черных пятнах, даже глаз видно не было. Матушка, подергиваясь на полу, тяжело, с хрипом стонала.

Закричав так, что в горле его что-то оборвалось, Кай ринулся к матушке, больно ударился коленями об утоптанный земляной пол. Матушка открыла глаза: один белый, в котором горошиной прыгал черный зрачок, второй совершенно красный, страшно выпученный, набухший кровью, — эти глаза не видели Кая. Мальчик еще раз закричал и вдруг почувствовал, как матушкины руки, зашарив по грязному полу, нашли и крепко, до боли, стиснули его пальцы.

— Сыночек… — вместе с хрипом вырвалось из неровно колышущейся груди матушки. — Сыночек…

Кай попытался ответить, но то, что лопнуло в его горле, уже налилось тугим комом и не пропускало слова.

— Коня повел к ручью… — бормотал отец Арка. — Поить, значить… Гляжу, а она лежит: вполовину в воде, вполовину так… Исколочена, аж глянуть страшно. Упала, значить, и расшиблась вся… Думал, померла уж. На коня взгромоздил, ан нет — голос подавать стала. Жива еще, значить…

Матушка позвала Кая еще раз и замолчала, сцепив разбитые губы. Хриплое дыхание вырывалось из нее теперь через ноздри, в которых спеклось что-то черное. Чернобородый сосед еще бормотал, Бабаня голосила. В хижину заходили привлеченные ее причитаниями тетки и мужики — хижина то наполнялась народом, то пустела, то опять наполнялась. Кто-то что-то говорил, кто-то порывался советовать и за кем-то бежать, но ни один человек почему-то не осмеливался подойти и склониться над стонущей женщиной, крепко держащей руки онемевшего от ужаса мальчика.

Матушка так и не отпустила Кая — даже тогда, когда чернобородый и старик Лар переносили ее на скамью. На скамье она неожиданно перестала стонать, только в ее груди продолжало страшно булькать и сипеть. Кай просидел рядом с лавкой до самой ночи. Бабаня, не прерываясь, бессмысленно голосила, а ему ужасно хотелось тишины. Ему казалось, что, когда станет тихо, матушка перестанет сипеть и булькать и спокойно заснет. А утром проснется здоровой. И заговорит с ним. Но Бабаня куда-то ушла, а матушка все не затихала. Кай положил гудящую голову на край скамьи и провалился в дурной мутный сон-оторопь.

* * *

Просыпался Кай с трудом. Вязкое небытие не отпускало его. Он вроде приподнимался, будто скидывая с себя глухое ватное одеяло, но за одним одеялом оказывалось второе, за вторым третье, а за третьим — четвертое. И вдруг неожиданно взорвавшееся в его голове страшное воспоминание вышвырнуло мальчика в холодное и белое утро.

Кай дернулся на полу и открыл глаза, не сразу сообразив, что руки его свободны. А матушкина рука, черная и сухая, точно обугленная ветвь, свисала с лавки прямо над его лицом. Мальчик поднялся.