Владислав Русанов - Полуденная буря Страница 36

— Да ну?!

— Угу. Во сне. Это плохо? Меня Пастырь Оленей накажет теперь?

Вот дуреха. Против воли собственные страхи исчезают, когда слышишь такие наивные суждения.

— Не бойся. За что тебя наказывать? Если б Сущий за сны карал, спасенных бы не было.

Гелка вытерла нос рукавом.

— Что ты видела? — спросил я и осекся. А ну как, вспоминая, вновь разрыдается?

— Я сидом была. Мы в лесу этих, как их… болгов поубивали. Корень забрали. Тот самый. Пяту…

— Пяту Силы?

— Угу.

— Ты, белочка, если не хочешь, не рассказывай.

— Нет, чего ж. Я уже не боюсь. Жалко болгов. Они не трогали никого. Песню пели. А их…

Я бросил косой взгляд в сторону Мак Кехты. Пусть попробует ляпнуть что-нибудь навроде: мохнатые твари, высшая раса, благородные цели… Не погляжу, что ярлесса, по шее накостыляю. И за мечи взяться не успеет. Перед глазами воочию предстали окровавленные бесформенные туши… Нет, не туши. Туши у зверей. Тела болгов. И злобная радость в глазах сидов, кромсающих их плоть острой сталью. Странная раса. Всех иных за зверей держит, слова доброго не скажет, а сами что творят? Ни один зверь такого не удумает. Сидов зверями назвать — всем хищникам лесным оскорбление.

Мак Кехта молчала. Продолжала держаться за голову, будто страшась, что лопнет черепушка. Вот и молчи. Всё одно, сказать тебе нечего. Не оправдаешься никак.

— Потом мы на лодочках плыли, — вела Гелка дальше. — Чудные такие лодочки. Маленькие, ровно игрушки. А потом рыбина выскочила. Из-под воды. Страшенная. Ротище-то… Во! — раскинула руки, стремясь показать величину поразившей ее воображение пасти.

— Верно, белочка, верно. Это хватун-рыба. У нас ими детей пугают. Не ходи на пруд — хватун-рыба утащит.

— И утаскивала?

— Случалось, — не стал я кривить душой. — Только давно это было. Еще моему отцу его дед сказывал. Теперь их мало осталось, а может, и нет вовсе. И в прудах они не водились.

— Это хорошо. А то я в реку не пойду — боюсь.

— Да она и в реке не водится. Только в Озере. Далеко-далеко, на Юге.

— Постой, Молчун, ты ровно знал всё про рыбу и про лодочки?

— Знал, белочка, знал.

— Как так?

— Я тоже сон видел. И сидом был. В той лодке, что рыба разбила, я сидел.

— Бедненький…

— Ну, уж и бедненький. Это ж во сне.

— Всё равно. Жалко. А Мак Тьорл сказал, что надо быстрее плыть. И никого спасать из воды не стал. А Грайне ту рыбу пуганула мороком…

Что ж такого нужно показать хватун-рыбе, чтоб ее напугать?

— А потом мы к лошадям выбрались. Поскакали. На Север. В это, как его… Уэсэл-Клох-Балэ. У Ройга конь ногу сломал. Его бросили. Эле Утренняя Заря зверюга страшный из седла выбил. Зубы такие длинные. Полруки. Сам рыжий, как дядька Ловор…

— Клыкан. Их, сказывают, тоже сейчас не осталось. Почти…

Убедительно говоришь, Молчун, а веришь сам тому, что сказал? Наверняка клыканы с космачами еще не перевелись. Особенно здесь, в диких землях правобережья.

— Это хорошо. Страсть какой злой. Его пока убили, он еще одного успел покалечить — Ойсина из… не помню.

— Ничего. Не помнишь, и не надо.

— А потом на нас стая стрыгаев слетела. Я раньше про стрыг да стрыгаев в сказках слышала. Ох страшные…

И про стрыгаев не уверен я, что пропали, сгинули. Слишком много раз слыхал про беды, ими чинимые.

— Мак Тьорл обещал их увести… — Гелка запнулась, видно было, что и сочувствует она перворожденному, пожертвовавшему жизнью ради своих сородичей, и ненавидит его же за кровь болгов и за то, что других погибающих братьев выручить не пожелал.

— Мак Тьорлом был я, — глухо проговорил Сотник. — Не скажу, что это красивая смерть. Лучше бы… — не закончил, махнул рукой.

— Выходит, мы все один сон видели, — высказал догадку я.

— Выходит, что так, — согласился пригорянин. Любопытно, а Мак Кехта тоже была в сновидении в этом походе? Уж ей-то не привыкать кровь невинных лить. Сама как…

Полно тебе, Молчун. Не нужно. Ее и так уже жизнь наказала сполна. Лишила всех, кого она любила. Полностью сломала жизненный уклад. Да что там говорить!

— Феанни… — позвал я.

Сида не отвечала, сохраняя прежнюю позу.

— Феанни!

Зеленые глаза, отразив блики костра, сверкнули яростно и неукротимо. Я и раньше замечал, что Мак Кехта великолепно говорит на человеческой речи. Чисто, правильно и без акцента.

— Не трожь меня, салэх. Ничего вам не скажу.

Значит, слышала всё, о чем мы говорили. Догадалась, зачем с расспросами пристаю. И, надо думать, стыдно за своих стало. Хорошо, не буду ее трогать. К чему в душу лезть, теребить раны? Пусть ее…

Другое меня волнует. Как могли мы, четверо таких разных существ, разных по возрасту, по жизненному опыту, расовой принадлежности — девочка-подросток, четырехсотлетняя сида, воин-пригорянин и старатель бесталанный… как могли увидеть одно и то же сновидение? Даже, пожалуй, не сновидение, а воочию прошлое узрели. Причем не со стороны, а глазами очевидцев, участников событий. Видеть их глазами, чувствовать их боль, умирать вместе с ними.

Что за способности в нас пробуждаются? И уж не Пята Силы ли тому виной?

— Укладывайся спать, — проворчал Сотник. — Мой черед.

— Ну, уж нет. Если б я сторожил, тогда да, а так…

— Что «так»?

— До утра поохраняю.

— Потом в седле уснешь и сверзишься.

— Ничего. Уж как-нибудь…

Мне действительно было очень стыдно за то, что позволил сну одолеть себя. Не поддался бы — глядишь, и к спутникам моим кошмар не пришел бы. Почему-то меня не оставляла уверенность, что первопричиной этих снов являюсь всё же я.

— Как хочешь. — Глан пожал плечами. — Рядом посижу.

— Вот и славно! — Я обернулся к Гелке: — Спи, белочка. Завтра дорога трудная.

— Да мне не хочется, — жалобно отозвалась она.

— Нужно. Не отдохнешь — в пути вдвое тяжелее покажется. Не хочешь спать, так полежи.

Она вздохнула. Прилегла на бок, укрылась полой плаща.

Мак Кехта давно уже утихла. Дышала ровно и почти неслышно. Спала. А может, и нет, но виду не подавала. Как в ее душе отразилось сновидение? Заставило задуматься о жестокости и вероломстве собственной расы или только утвердило в осознании превосходства перворожденных над прочими живыми существами. Странное дело, впечатления тупой и кровожадной бестии феанни не производила, хотя иногда совершала поступки, понуждавшие ужаснуться. Имею ли я право ее судить? Переносил ли я те испытания, что выпали на ее долю? Нет и еще раз нет. Значит, не суди, и сам не будешь осужден…

Вот таким раздумьям я и предавался, сидя напротив Сотника у погасшего костра. В тени раскидистого вяза шумно вздыхали и переступали с ноги на ногу кони. Что ни говори, а лошадь — животное умное, красивое, благородное. Ну и пускай мне ходить ногами больше нравится. Это не повод не восхищаться грацией и сообразительностью коней.

Лес жил своей жизнью. Сполохи прогорающих углей в костре не давали видеть что-либо за пределами освещенного круга, но вовсе не мешали слышать.

Ухали совы, перекликаясь перед охотой. Их протяжное «пугу-ух, пугу-ух» гулко проносилось меж ветвей, распугивая мелких зверьков и птиц. Неопытный человек тоже может испугаться, заслышав подобный клич. Не зря среди трапперов Восточной марки бытует название сов и филинов — пугач. По мне, так очень метко.

Прочих птиц слышно не было. Где уж там — осень на дворе. Уважающие себя певуны, вроде бурокрылок, услаждавших слух путников всё лето, отправились восвояси, в теплые края. Зимуют они у нас, в Приозерной империи. И то не везде, а южнее Вальоны, почти у рубежей Пригорья.

А вот звери приходили проверить, что за существа жгут огонь посреди их вотчины. Правда, какие именно звери, я так и не понял. Просто зашуршало в кустарнике, хрустнул сучок, фыркнул чей-то любопытный нос. Барсук? Зверь любопытный, хотя и в меру осторожный. А кому еще могло понадобиться пошарить в кустах у нашего лагеря? Лиса? Она прошмыгнула бы незаметно. Я, во всяком случае, не услышал бы. Волк? Лошади почуяли бы. Но нет. Лошади продолжали стоять спокойно.

За размышлениями я и не заметил, как Ночное Око, блеклым пятном просвечивающее сквозь облака, склонилось к верхушкам вязов и буков. Ветер слабел. Хотелось бы от всего сердца, чтобы совсем пропал. Подумать только — северный суховей! Если буду на старости лет внукам рассказывать, ведь не поверят, на смех дедушку беззубого поднимут… Что-то принесет нам смена погоды? Дожди после летней засухи? Туман с моросью? Или сразу морозы? Я уже ничему не удивлюсь, любой каприз природы приму как должное.

Протяжный, жалобный стон заставил меня вскочить прежде, чем разум осознал необычность звука.

Что еще за напасть?!

И Глан вскинулся, словно дворовой пес, ужаленный шершнем в ухо.

Кому неймется в чащобе стонать?

Стон повторился, переходя во всхлипывание.

Уж не изюбр ли меня на испуг взять вздумал? А заодно и соперников рогатых постращать? Время сейчас такое — самый гон у оленей. Одна неувязка — они на зорьке ревут, а солнце еще и не думает вставать. И еще… Оленей я слышал. Их рев больше на вздохи похож, а не на стоны и заканчивается утробным низким мычанием, а не рыданиями, какие услыхал я в третий раз.