Лев Вершинин - Сельва умеет ждать Страница 37

— Вот так, хрюша, — негромко сказал подполковник действительной службы Эжен-Виктор Харитонидис. — Именно так. А что поделаешь? Никуда не денешься. Надо жить. Надо работать, — в голосе его высокоблагородия не было сейчас ни гнева, ни металла, а только лишь бесконечная тоска. — И все-таки, сынок, может, хоть ты мне скажешь, что творится на Земле?

Гриня промолчал.

Он был всего лишь — свинка.

Маленькая, ласковая, совершенно бестолковая свинка, понятия не имеющая о высоких материях. В том числе и о том, почему на орбиту Валькирии так давно не приходят рейсовые космолеты…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

короткая и на первый взгляд не очень-то нужная, из которой, однако, любознательному читателю становится совершенно ясно, что конкретно происходит на Земле и почему на Валькирию не прилетают транспортные космолеты.

Где-то в горох. 4 июня 2383 года.

Альпы. Сверкающие, граненные временем отроги.

Стерильная, беззвучная, до голубого сияния накрахмаленная белизна, острыми клычками юного вампира впившаяся в густейшую, надменно-морозную синб.

Вечные Альпы, корона дряхлой, глупо молодящейся Европы.

Стелются серпантином крохотные, почти незаметные тропки, жмутся к отрогам, криво зависая над изголодавшимися обрывами, а вдоль узких ущелий гуляет ветер, густой и веселый, он то взвизгивает тоненько, то, поднатужась, дует в хрустальные трубы, и тогда вой его делается похож на гулкий плач слона, оступившегося на льду и летящего в бездонную, радостно распахнутую пропасть. Ветер шалит и дразнится, но давно уже не ждет ответа. Некому отозваться. Глубоко-глубоко внизу, под грудами слежавшегося снега спят эти неудачливые слоны; одноглазый Ганнибал Барка, бешеный сын Карфагена, гнал их некогда через перевалы, но не сумел вывести, растерял, переморозил; слоны были принесены в жертву горным духам, и те, довольные даром африканца, не только отпустили его живым, но и помогли побеждать…

И где-то здесь, окруженная сияющими вершинами, возвышается черная гора Гохберг, а у подножья, куда не ложится снег, укрытая каменной дверью в пятью пять человеческих ростов, таится пещера, именуемая Фюршт. Шлифованным мрамором выложен пол ее, сорок фарфоровых колонн подпирают высокие своды, а в слегка подсвеченных багрянцем подземного пламени недрах дремлет рыжебородый кайзер Фридрих из рода австрийских Штауфенов, еще при жизни прозванный Барбароссой; не спит он, но и не бодрствует, а сидит, погруженный в смутные грезы, и ничто не в силах потревожить его. Но в урочный час, когда мера горя людского превысит предел, когда правда будет повержена ложью, а последний герой, истратив остатки сил, уронит на окровавленную землю сломанный меч, тогда содрогнется гора Гохберг и распахнется пещера Фюршт, выпуская в мир живых огнегривого великана. Громыхнет горным громом булава в деснице его, серебряной рекой потечет окольчуженная конница, и воспрянет добро, и на вечные веки скроется в подземных укрывищах перепуганное зло.

Впрочем, так утверждали давно отпевшие свое миннезингеры, а узнать поточнее, так это или нет, вряд ли возможно, ибо, как утверждает Центрстатбюро Галактической Федерации, согласно данным последней, 2375 года, планетарной переписи, ни единого миннезингера, трубадура или даже, на худой конец, трувера нет нынче на Земле…

Теперь только Альпам известен ответ, но Альпы молчат.

Тишь.

Тишина.

Белое безмолвие.

Но чу! — невнятный звук возникает в синем просторе небес. Он все ближе, ближе, он становится трескучим, словно январский мороз.

Что это?

Ни быстрые авиачелноки, ни массивные аэроджипы, изредка оскверняющие собою совершенный, безусловный покой, не издают шума, они пролетают, влача за собою светлый след, быстро и беззвучно, словно стыдясь своей рукотворной нелепости, особенно заметной здесь, в краю вечных льдов…

Крохотная стрекозка вырастает из темной точки, приближающейся с северо-запада, и где-то далеко, в ущельях, удивленно ухает косматый тролль. Давно, очень давно не бывало здесь таких машин, тяжелых и неуклюжих, с трудом удерживаемых в сияющем воздухе бешено вращающимися винтами. Тролль думал, что таких уже нет, что они вымерли, как мохнатые слоны, бродившие по Белым Клыкам в дни его юности, задолго до того, когда смуглые люди в тюрбанах пришли сюда и привели безволосых слонов, ни один из которых не сумел уцелеть в снегах.

Тролль ошибается. Но не очень. Ни в гражданском флоте, ни в обильных техникой вооруженных силах Галактической Федерации нет больше вертолетов. Этот — последний. По приказу, пришедшему из очень высоких инстанций, его извлекли из запасников Федерального музея, а потом, уже в ангаре, похожем на крытое дюралем футбольное поле, орава золотопогонных, сияющих большими звездами мастеровых трое суток, не смыкая глаз, копалась в чреве почтенного ветерана, по винтику, по шестеренке доводя до ума руины затребованной командованием техники.

И сейчас, лихо выводя послушную машину в крутой, щегольски выверенный вираж, седовласый пилот чувствует себя таким счастливым, каким не был даже в тот незабываемый миг, когда еще юным курсантиком узнал: триппер вполне излечим.

Что триппер!

Молодо стучит сердце, гонит кровь по сосудам ровным, упругим током, легко дышит грудь, исчезла нудная тяжесть в затылке. Ни о диабете, ни о скверной опухоли в желудке, ни даже о подагре, будь она проклята, не помнит и не собирается вспоминать сейчас отставной подполковник аэромобильных сил Федерации, семикратный кавалер «Титанового Колибри», персональный пенсионер континентального значения.

Он нужен Родине! Родина не обошлась без него!

Пилот рвет рычаги, поднимая легонький вертолет дыбом.

Никак иначе не может он выразить свою великую радость, свою безграничную признательность единственному пассажиру «стрекозки».

Кто он? Неважно.

Важно, что усы и брови его, чуть выглядывающие в прорезях спецназовской маски, серебрятся сединой, а голос не по-молодому надтреснут. Похоже, они с пилотом — ровесники. И хотя пассажир куда более поджар и спортивен и вряд ли его мучают по ночам боли в суставах, главное — не это. А то, что он тоже — из старой гвардии, из парней, любивших риск и презиравших удобства. Недаром же предпочел он старую добрую «стрекозку», злыми языками называемую рухлядью, а истинными знатоками — антиквариатом, ярким бесшумным безделушкам. Да, конечно, все эти новомодные «паджаэро» почти не нуждаются в ремонте и практически не падают, но им все равно никогда не сравниться надежностью с вертолетом…

Рычаг от себя.

Толчок.

Есть!

— Когда назад, шеф? — в соответствии с инструкцией не покидая кабины, кричит пилот, и пассажир, уже стоящий на снегу, не желая перекрикивать громыхание винтов, растопыривает три пальца.

Все ясно. Через три часа. По правде сказать, пилот предпочел бы обождать здесь, не гоняя машину туда-сюда попусту: надежность надежностью, но мало ли что? Однако ничего не поделаешь, таков приказ.

Рычаг на себя!

Взвихряется, вспучивается снежная пыль.

Проводив взглядом резво рванувшуюся ввысь «стрекозку», пассажир стягивает с потной головы опостылевшую маску-шапочку. Он и впрямь далеко не молод, хотя назвать это сухощавое лицо, украшенное тонкими седыми усиками, старческим ни у кого не повернулся бы язык, а многочисленные морщины опять же нисколько не портят впечатления, скорее добавляют шарма. Его выправка идеальна, а продолговатый сверток, судя по всему, не такой уж легкий, он вскидывает на плечо без видимых усилий.

Короткий взгляд на хронометр.

Четырнадцать пятьдесят одна.

Отлично. В самый раз.

Среброусый еще раз поглядел вслед вертолету, уже превратившемуся в крупную, ежесекундно уменьшающуюся темную точку. А когда треск и стук окончательно растаяли в горной тиши, двинулся вперед, к отвесной, совершенно гладкой стене, возвышающейся в нескольких десятках шагов от места посадки.

Идти было нелегко. Мешало, и крепко мешало железо, поддетое под овчинный, армейского образца полушубок. С каждым шагом идущий все жестче кривил губы, сплевывал, порой что-то неразборчиво бормотал.

Как человек здравомыслящий, немало поживший и переживший, он подозревал, что выглядит сейчас довольно-таки дурацки, а когда придется скинуть полушубок, вообще превратится в шута горохового.

Подумать только — кольчуга, налокотники, наплечники…

Бред.

Впрочем, выбирать не приходится. В чужой монастырь со своим уставом, как известно, не ходят. А если кто и суется, ему не отпирают.

Подойдя вплотную к стене, седоусый снова оттянул рукав с запястья.

Четырнадцать пятьдесят семь.

Подумать только, всего лишь сотня шагов, а семи минут как не бывало. Херовый результат, даже с поправкой на глубокий снег. Пр-роклятые железяки…

Ладно, хватит о грустном.