Владимир Березин - Путевые знаки Страница 38

- Нас тут ради осеменения держат, - весело сказал Владимир Павлович. - Для репродукции.

Роль осеменителя, судя по всему, не казалась ему унизительной. Да и то правда, что в этом плохого?

В воздухе стало разливаться тревожное томление и предчувствие перемен. Однажды я остановился с какой-то ношей посреди тропинки, протоптанной в снегу, и вдруг ужаснулся. Хотя был ясный весенний день и совсем светло, у меня было такое чувство, что я ночью стою в густом, плотном, страшном лесу. Хмуро было у меня на душе, так, что хотелось биться о край колодца головой. Что-то остановилось внутри меня, порвалась связь времен, как сказал бы начальник станции "Сокол". Время мне было помирать, а ничего я в жизни не сделал.

И оттого мне было хуже, что я понимал, что, с другой стороны, я сейчас обут и одет, сыт и рядом со мной женщина. Тьфу, пропасть! Это был тот психоз, тоска, описанные в книгах.

Однажды, когда мы лежали, обнявшись, Лариса в самый неожиданный момент спросила меня:

- Ты ведь скоро уедешь?

Надо было отшутиться. Надо, у меня было заготовлено сто шутливых ответов, но она меня подкараулила и захватила врасплох, а к тому же вечно нельзя бегать от таких вопросов.

- Уеду.

- Саша, спросила она, зачем ты едешь? Это ж гиблое дело…

- Я совершенно не хочу гибнуть. Да только обстоятельства такие. Будь моя воля, я жил бы в лесу…

Но если честно, то мне надо было сказать, что я умер бы от тоски в лесу. Даже с ней. Даже… И я вспомнил о Кате, совершенно некстати вспомнил.

Лара помолчала, обдумывая последние мои слова, а потом положила голову мне на колени.

- Ты жутко упрямый, - сказала она. - Настоящий воин, созданный для славы.

Тоже мне… Видала ты воинов, как же. Настоящие воины жестоки и немилосердны. От них пахнет кровью и грязью. Славы сейчас и вовсе нет. Есть выживание.

- Я хочу ехать с тобой, - сказала Лара с надеждой. - Я буду воевать с тобой, ты не знаешь, какая я сильная.

Но уж что-что, а надежду я ей дарить не хотел:

- Понимаешь, ведь в твоих сказках я не рыцарь с мечом, а гном. Мы, гномы, живем в подземельях. Наша жизнь отвратительна, и мы пахнем закопченным камнем и старой мочой. А крысы у нас вместо домашнего зверья, вот что. И если следовать твоим сказам, я должен сказать, что ты должна остаться со своим народом. Я не говорил ей о том, что и сам не понимаю, отчего не остаюсь с ней. Зачем я тороплюсь от здешней надежности в сумрак подземелья, которое продолжаю считать своим домом? Ну и про женщину, что живет там, в сумраке, я не говорил. Но, кажется, она догадывалась, хотя ничего не спрашивала. А может, потому именно и не спрашивала, что догадывалась.

- Из-за тебя я ухаживала за твоим товарищем, и вот он встал на ноги. А мне никто ничего не должен. Я, значит, всем должна?

- Чужой жизни никому нельзя навязать, - ответил я, но задумался.

Я никак не мог понять, что во мне говорит: тяга к дому, где была другая женщина, или это просто рассудительность. Я-то понимал, что такое метрополитен, до которого, кстати, еще добраться надо.

- Значит, так всегда и будет? - горько спросила Лариса. - Мужчина уходит на войну, а женщина остается, чтобы беречь добро и ждать, готовясь к встрече?

- Может статься, и встречать некого, - ответил я.

Но мы с Владимиром Павловичем понемногу собирались. Еще ничего не было сделано, но, сидя на крылечке и слушая капель, мы понимали, что недолго нам здесь оставаться. Да и Математик явно хотел ехать. Да только это уже был не тот лысоватый харизматический Математик, которого я помнил, а его тень.

И смотрел он на меня как-то просительно. Незаметно мы поменялись с ним местами. Нет, он не стал откровеннее или добрее, а просто утратил волю. Теперь слуги стали главнее господина, но ни к чему нам было вымещать на нем свой былой страх. Незачем.

Мы уже давно переменились, и такое впечатление, что каждый взял что-то у другого. Математик отобрал у мен часть неуверенности и сентиментальности. Владимир Па~ лович проникся моим пафосом, а я у него научился невозмутимости. Что мне досталось от Математика, я понять пока не мог. Но что-то ведь досталось?

Однажды я вспомнил, что давно хотел его кое о чем спросить, да как-то забывал. Теперь это было совершенно не в, ным, но требовало словесного завершения.

- Скажите, начал я. Вы помните лысую девушку?

Математик посмотрел на меня выцветшими глазами, и было видно, что он ничего не помнит.

- Лысую девушку. Ее еще ваш Мирзо обрил, а вы потом привели на "Технологический институт". В чем фишка-то? В карте на ее голове?

Математик пожевал губами, вспоминая, и я еще раз убедился, что люди значили для него немногим больше, чем конкретные фигуры на шахматной доске. То есть что-то значили, но только в рамках отдельной партии.

- Понял, - наконец ответил Математик. - Это глупая история. Отец хотел ее спасти, поэтому и сделал ей эту татуировку развязки тоннелей. Он думал, что поэтому ее найдут в случае чего. Будет стимул девочку искать. Ее и искали несколько лет, а потом проблема решилась сама собой. Все поменялось, даже тоннели есть другие, а коды поменялись почти сразу. Я на всякий случай скопировал рисунок, но это для порядка, на тот случай, если мы ее не доставим. Не голову же ей отрезать в доказательство. Да и насекомые это негигиенично.

- Из-за насекомых и обрили? Никакого тайного ритуала?

В такое объяснение я сразу поверил. Было бы гигиенично, он кому угодно голову бы отрезал. Не оттого, что ненавидел, а из соображений целесообразности ходов своей шахматной партии.

- Старик Усыскин старый друг ее отца, еще с тех пор, пока отца не забрали в Правительство. А ее отец у нас в Москве был начальником, и все равно ее искал. Он потому и жил, что у него эта цель была. Только ему дочь под боком не нужна, ему иллюзия нужна, что она в безопасности и ее хорошо кормят. Вот вы, Александр, хотели бы такую дочь? Нет? И никто не хотел бы. А так меня послали ее найти и пристроить в теплое место.

Я подумал, что самое время спросить, с какой, собственно, прибылью он теперь возвращается, но не спросил. Почувствовал я, что время откровенности для него закончилось.

Наконец мы с Владимиром Павловичем собрались и, простившись со всеми, вышли из дома. Математик был все еще слаб и задержался в своей комнате. Мне казалось, что я слышу через стену его тяжелое прерывистое дыхание. Но вот он выбрался наружу, щурясь на солнце. Мы уже сделали несколько шагов, как я услышал за спиной легкий вскрик.

Математик поскользнулся на крыльце, странно подпрыгнув в воздухе, ударил пятками в следующую ступеньку и с размаху ударился затылком об угол толстой доски. Мы обернулись, но Математик не вставал. Тогда я пошел к нему, сначала медленно, а затем быстрее. Математик лежал на ступенях и смотрел в небо. Веки его медленно поползли вниз, и, наконец, глаза закрылись. Так закрывает глаза старый петух. Даже со стороны было видно, как неестественно вывернута в сторону его голова. Да, Математик был мертв.

Я никак не мог прийти в себя от этой нелепости. Математик мог несколько раз погибнуть, его мог схватить Кондуктор или съесть псевдоповар. Его могли застрелить в бесчисленных разборках внутри питерского метрополитена и на поверхности, но вот чтобы так… Чтобы умный и злой человек за секунду, будучи вдали от врагов и настоящих опасностей, превратился в мертвое тело с разбитым затылком этого я как-то не ожидал.

Это напоминало издевательство и унижение, причем со стороны высших сил природы. То есть в этом его превращении в мертвое тело чувствовалось не поражение или неудача, а наказание.

Мы закопали Математика на пригорке и не оставили на могиле ничего, даже камушка. Все это было ни к чему, некому было знать, где он лежит, и никто нас про него не спросит.

Владимир Павлович на похоронах, пользуясь случаем, опять напился, поэтому мы отправились в путь только еще через два дня. Мы прошли к ограде, а потом затрусили по дороге, ведущей к нашему поезду. Вокруг нас была весна таял снег, дорога представляла собой два ручья, и поэтому мы решили идти прямо по полю, но вдоль дороги.

А вокруг сияла весна! Я вспомнил, что никогда не видел весны в своей новой жизни. Только в привычку теперь вошло, что перед тем, как снять респиратор и набрать пьянящего воздуха в легкие, я сверялся с показаниями дозиметра.

Стояли прозрачные, будто стеклянные дни. Земля была мокра, а воздух сух. И в вышине медленно плыли облака. Они плыли как живые, одни удалялись или исчезали, но на смену им приходили новые, и я думал, что вот, прошли годы, а ничего не изменилось. Только мир этот был почти без людей, да и птиц осталось в нем как-то немного.

Как будто в ответ на мои мысли в небе перед нами прошла стая каких-то неизвестных птиц высоко-высоко. И только спустя несколько секунд я услышал отзвук их странного гортанного крика.

Земля оттаяла и пахла невыносимо прекрасно и тревожно, будто вернулся запах детства и счастья. И я подумал, что вот умирать под таким небом можно легко. Было бы за что умирать.