Максим Хорсун - Ржавые земли Страница 4

Эх, бомбу бы сюда. Бомбочку из тайника на заднем дворе каретного депо…

Что это? Шаги?.. Вроде кто-то быстро вошел в пещеру… повозился у дальней стены… и выскользнул обратно.

Кто-кто… Только один человек способен ступать столь уверенно и легко. Она узнает его шаги в толпе, – даже если с завязанными глазами окажется посреди Арбата.

– Петруша!.. – позвала баронесса Ева Беккер. Морщась от боли в щиколотках и коленях, она поднялась на ноги. Прикоснулась руками к холодной скале, потянулась вверх, не заметив, что шуба сорвалась с плеч и упала на землю. Крупные капли воды струились по камням; черные изломы нависали над баронессой, скалы обступали хрупкую фигурку со всех сторон. Скалы не позволяли ей сбежать, скалы держали ее мертвой хваткой, выдавливая из груди воздух.

Или ей послышались шаги? Ведь сегодня снова стреляли неподалеку. Быть может, кара божья свершилась – ее мучитель и благодетель остался в пустыне с простреленной головой? Сколько раз сама молила, заклинала, срывая голос, небеса…

В груди неожиданно похолодело: если так, то ей не суждено пережить своего палача.

– Петруша! – снова позвала баронесса. Зрение в последнее время частенько подводило ее. Воспаленные глаза видели лишь серый круг: горловину той ямы, в которой она томится… сколько? Год? Больше? Она давно потеряла счет дням. Она – что муха в янтаре. Благородная пленница страшного человека – хладнокровного убийцы, сумасшедшего. Королева салонов Петербурга, Вены, Берлина и родного Данцига в руках мужика, получившего в этом странном месте подобие власти.

Там наверху была пещера. А в глубине пещеры скрывалась яма – провал, скорее естественного происхождения, чем рукотворного. Этот сумасшедший вряд ли стал бы рыть ради нее землю и ворочать глыбы. Он вообще очень рационален для душевнобольного.

– Петруша!.. – Она перегнулась пополам, надсадно кашляя. Опустилась на сырую землю, нащупала шубу и укуталась. С каждым днем… Нет! С каждым вздохом она чувствовала себя хуже и хуже. Жизнь вытекала из нее, впитывалась в темные и холодные скалы.

– Изверг окаянный! Чтоб ты сдох, отродье!

Она почему-то думала, что мужчина, пленивший ее, – немой. Наверное, оттого, что тот до сих пор не сказал ей ни слова. Ходит сам себе на уме. Вечно мрачный, злой, как собака. Она называла его Петрушей (нужно же было к нему хоть как-то обращаться?), но чаще – сукиным сыном и грязной свиньей.

Зачем она понадобилась бледному дураку с разящей без промаха винтовкой, баронесса до сих пор не могла взять в толк. Как женщиной он ею не интересовался. Держал в яме, кормил, время от времени выпускал на прогулку. Скорее всего, Петруше просто-напросто было в радость унижать несчастную дворянку; он безмолвно радовался, глядя на нее, сидящую в потемках, жалкую и заплаканную.

Дни плена текли изнурительно долго. Еве пришлось не раз пересмотреть свои жизненные ценности. В конце концов она пришла к согласию с собой и решила, что будет согревать его по ночам… но Петруша жестко пресек все неловкие попытки сблизиться. Наверное, понимал, что при первой оказии баронесса располосует ему горло и сбежит в пустыню. Или даже останется здесь, в его оазисе. Ведь, если Петруша погибнет, кого тогда ей бояться?

…Но сейчас баронесса сидит в яме, из которой без чужой помощи не выбраться. И не дай бог что-то случится с ее мучителем – тогда она останется в каменном мешке навечно. А жить, вопреки обстоятельствам, так хочется. Несмотря на кашель, несмотря на резь в промежности, на неуемную ломоту в костях и слезящиеся, подслеповатые глаза.

– Петрушка!!!

Она страстно желала обругать мужика так, как ругаются обычно ямщики на многолюдных улицах. Как ругал матросов подвыпивший капрал (она слышала!) на «Князе Пожарском» в тот мистический вечер. Увы! Не была обучена сквернословить, как простолюдинка. Вот ее благочестивая матушка могла обложить всякого без зазрения совести, да жаль – далеко она нынче. Наверняка все глаза успела выплакать по пропавшей без вести дочери.

– Ну что же ты, ирод?! Жив хотя бы? Или дух испустил?

Что-то мягкое упало баронессе на голову, скользнуло по груди, свернулось у ног в кольцо. На ощупь (ах, беда с глазами!) поняла, что это веревка. Ева смахнула слезы, которые оказались почему-то клейкими и густыми; сердце ее затрепетало. Она намотала веревку на запястье, сделала петлю и всунула внутрь локоть. Веревка натянулась, баронесса уперлась ногами, на которых красовались почти полностью сохранившие вид сапожки, в неровную стену.

Меньше чем через минуту она стояла под сводом пещеры: Петруша, как и большинство хворых на голову, силой обижен не был. Да и исхудала она сильно; весила, точно дитя.

– Чего уставился? – буркнула Ева, боясь повысить голос на своего господина, на своего немого божка. – Корми, раз достал на свет игрушку!

Петруша застыл истуканом. Бессмысленный взгляд голубых глаз, точно у курильщика опия… Низкорослый, с широкой грудью, длиннющими руками и ногами колесом, стриженный под горшок, с толстыми губами, курносым носом и низким лбом… Каждая черта этого загадочного человека навсегда врезалась ей в память. Ева даже видела его во снах. Например, в таких, где Петруша спускается в яму по веревке, а спустившись, принимается душить ее, выпячивая от усердия губы и кряхтя. И тогда она просыпалась от жуткого кашля.

Баронессе Беккер было невдомек, что Иван Хлыстов, которого она упорно называла Петрушей, – мастак притворяться.

…Он запекал на углях хвостатых лягушек. О, что за смрад стоял над оазисом! Как-то давно баронесса собрала остатки мужества в кулак и отведала мяса несчастного земноводного. После этого досадного случая маялась животом два дня и две ночи, проклиная себя за неосмотрительность.

Петруша же ел лягушат, точно пряники, целиком, с почерневшей шкуркой и костями. Он сосредоточенно двигал чрезмерно развитыми челюстями, оглашая окрестности хрустом перемалываемых косточек.

Баронессу он кормил тушенкой, сухарями, а иногда подгнившими овощами. Изредка баловал сахарком. Щедростью не блистал, но голодом не морил. Столоваться лягушками не принуждал. Жадно поглощая скудный паек, она всякий раз гадала – сколько еще Петруша будет нянчиться с ней, как с живой куклой? Не случится ли так, что однажды она наскучит и сей непредсказуемый безумец свернет ей голову, как свернул когда-то головы Стасю и Франтишеку?

Где он брал консервы и овощи? Иногда она несколько дней кряду просиживала в яме, не слыша его шагов. Быть может, он ходил в пустыню? Ева давно поняла, что в загадочной стране, где ей довелось очутиться, еда – едва ли не самая большая ценность. И ничто не стоит здесь так дешево, как человеческая жизнь.

Под кожистыми деревьями – бледно-желтыми и похожими на тянущиеся к небу куриные лапы – почва была скорее темно-коричневой, чем ржавой. Там виднелись несколько кривых грядок. Петруша упорно сажал лук. Лук почему-то прорастал у него хилый, а на вкус – горький, как полынь. Есть его было решительно невозможно.

За что бог разгневался на эту землю? Зачем запретил здесь овощи и фрукты? Зачем запретил птицам и зверю показываться на отлученной территории? Зачем населил ее уродливыми, искаженными формами жизни?

Ева, опасливо озираясь на Петрушу, отошла к деревьям. Прикоснулась к одному, ко второму… Кора была теплой, от прикосновения баронессы по стволам пробегала едва заметная дрожь. Дрожь передавалась в заостренные пальцы-ветви. Отзывалась шепотом в золотистой, завивающейся спиралями листве. Она привыкла к этим ни то растениям, ни то животным. Со временем они даже стали ей немного симпатичны. Уж лучше прижаться грудью к теплой и отзывчивой коре, чем к мокрой скале, которая пьет из нее жизнь крупными глотками.

Одна, совсем одна. И слезы текут по бледным щекам горячими дорожками. Одна рядом с помешанным убийцей. Никто не защитит ее, никто не заслонит собой, когда немому выродку стукнет в голову убить ее.

…В сердце оазиса шуба совсем не нужна.

Клубится туман над озером. Точнее, не туман это вовсе, а пар. Если заплыть на середину озера, то можно ошпариться. А у берега вода теплая-теплая, словно в ванной.

– Я искупаюсь. Можно?

Молчит окаянный. Прихлебывает кипяток из жестяной кружки, поглаживает приклад неразлучной винтовки. За его спиной вздымается черная башня. Это скала у озера. Под грязными, омерзительными на вид сетями (где он только раздобыл такие?) скрыт вход в пещеру. В его звериное логово.

Она отошла от костра подальше и стала раздеваться. Петруша глядел на силуэт баронессы и одновременно сквозь нее. Выражение на одутловатом лице не изменилось ни на йоту.

Ева легла в теплую воду. Закрыла глаза, ощущая, как очищается от скверны, которой напиталась ее плоть за день, проведенный в яме. Боль, наконец, отпустила: перестала терзать суставы.

Со всех сторон слышались шлепки: это хвостатые лягухи спешили удалиться от нее на безопасное расстояние. Баронесса перевернулась на спину, прищурилась. В ночном небе сияли яркие звезды, луна как всегда не показывалась. Вокруг мерно колышущаяся, теплая чернота. Шуршал трубчатый тростник у берега, что-то сонно ухало среди крон.