Николай Полунин - Орфей Страница 4

— Заплатили они?

— Ага. На хлеб хватило. Я как раз недели четыре хлеба не ел.

Закончив возиться с лампой, Кролик обошел комнату по периметру, позаглядывал во всякие углы. Ободрал отставший кусок обоев возле печки, по-хозяйски сунул в общую кучу растопки. Потрогал ходики на стене, отбрасывающие тень. Я не заводил их с момента вселения: зачем?

— Представляю, как вы намучились с переездом.

— Да было-то… Три десятка коробок с книгами, чемодан. Да что на себе.

— Да-да, я знаю, — рассеянно покивал он. — И еще ваш письменный стол. Двухтумбовый такой, старинный. Кстати, где он?

— В первую зиму у меня тут был военный коммунизм.

— В смысле?

— Ну, тогда тоже топили мебелью. Дров не было.

— Гм, я полагал, живя в лесу…

— Лес — это еще не дрова. Тем более — сухие дрова.

Я невольно вспомнил, как лежал под пошедшим «не туда» срубленным огромным стволом. В сапоге от сорвавшегося в последний момент топора хлюпало, а в башке шальная мысль: если не выберусь, лисы первым делом обгрызут уши и щеки, у живого даже. Три недели потом не мог вздохнуть с поломанными ребрами, замерзал в нетопленом Доме, и вокруг — ни дровины сухой, два месяца дождей, «гнилая» осень. Моя первая осень тут… Вон там это было, в двух десятках шагов позади Дома, да.

Кролик повел бровью, а я подумал, что знаю, как по-латыни «заяц». «Кролик» не знаю, а «заяц» — вспомнил. «Лепус», вот как. Лепус асфальтус, нате вам. Мы же обозвать всегда сумеем.

— Я что-то не заметил на корешках книг знакомой фамилии, — сказал Кролик, стоя ко мне спиной. — Или они тоже… жертвы военного коммунизма?

Вот это был еще один настоящий вопрос! И задал-то он его с этакой видимой иронией, чуточку как бы панибратствуя. Мол, мы-то с вами понимаем.

…Как же, как же, читал, читал! У меня вообще все ваше, что издавалось, собираю вас, да, хе-хе… Очень! Особенно это… «Снег». Нет, «Пурга», ну что-то в этом роде. Это — да! А чего ж сами на полочке не держите, как же так? Да я бы на вашем месте…

Да уж, кто-нибудь на моем месте… но оно уже занято. Мною. Хотя, видит Бог, поменялся бы с кем и на что угодно.

— Там же, — сказал я без всякого выражения. — В печке. Первое, что сделал, когда разобрал добро. Сжег даже сборники с крохотными рассказиками. И тащил-то сюда только потому, что свалено было все в кучу.

— Да, — сказал Кролик. — Я вас понимаю. Это не тот случай.

Разумеется, это был не тот случай, и разумеется, Кролик читал все, что у меня издавалось, и что не издавалось, и что я сам не помню — какие-нибудь черновики, которые я выбрасывал на помойку.

— Я больше не работаю. Не написал здесь ни строчки. И не напишу больше никогда. Это было мое условие.

— Да, — снова сказал Кролик. — Я помню. Но вы начнете. Это несложно. Вы сами знаете, что это несложно.

— Ни х… это не несложно! — Я редко ругаюсь вслух. Глупо потому что. — И я не начну. Вы тоже сами знаете, почему. Должны знать, по крайней мере.

И вторая лампа, выплюнув язык копоти, погасла. Там тоже не оказалось керосина. Я забыл.

— Ну, вот…

— К лучшему. Поспать хоть часика три. Первый автобус проходит в шесть двадцать, а до бетонки идти два часа. С половиной.

— Слушайте, Игорь, на кой вам сдалось покупать какой-то ворованный паспорт? Неужели думали всерьез исчезнуть?

— Я хотел забыть все. Вам не понять.

— Вы думаете?

Я перебрался на кровать, лег, не раздеваясь, он, судя по скрипам и кряхтению моего расшатанного топчана, улегся там.

— Хотите, расскажу, с чего с вами начиналось? То, что для вас до сих пор оставалось, так сказать, «за кадром»?

— Попробуйте.

В окно мне была видна полоска бледной зари. Утренней или вечерней, я отчего-то не мог сейчас догадаться. Ну да у меня тут зори сходятся.

— Когда вы впервые попали в поле зрения, это было в большой степени случайно. Девяностый год, последнее — Девятое, что ли? — Всесоюзное совещание молодых писателей. Тогда это так называлось. Проводилось силами покойного комсомола. Помните?

Я помнил.

— Помимо всего прочего, на таких мероприятиях проводились всевозможные анкетирования. Социология. Идеология, конечно. Не вульгарное выявление диссидентства, на то стукачей хватало, но необходимо же властям предержащим знать, чем дышит племя младое, незнакомое. В массе. Были листы и от особой лаборатории, тщательно завуалированные, разумеется. Надо сказать, что ваши ответы прошли для специалистов совершенно незамечено…

— По-моему, это все проводилось анонимно. Если я верно помню.

— Не будьте хоть теперь-то наивным. Слушайте дальше. Даже я, прочитав их не так давно, задним числом, не усматриваю, например, ничего… экстраординарного. Ну, суждения в меру образованного человека, вступающего в пору зрелости. В меру фрондирующего. Не в меру себе на уме. Без ослепительных либо, наоборот, зияющих мест в биографии. Ничего… ничего. Если бы не совпадение одно поразительное. Говорят, у сотрудника, обрабатывающего эти, вкупе с остальными, данные, на столе оказался ваш тогда едва-едва вышедший «Снег». Откуда раздобылась эта книжечка, да-да, та, среднеазиатского издательства, самая ваша первая, тощенькая, зато полный вариант, не московская эмгэшная выжимка?.. В общем, сотрудник прочитал и сделал выводы. Вы пошли в картотеку и в обработку, и так стали известны феномены, связанные с вашими «Утро…», «Самые-самые», «Полночь откладывается», кое-что еще. Результаты ошеломляли. Хотя по-прежнему предполагалось, что имеет место тривиальное ясновидение. Тривиальное, надо оговориться, только для тех структур, которые вами занимались. Широкая публика тогда, не то что в наши лета, к подобным запретным водам не подпускалась на выстрел. Впрочем, граница запретных вод имеет свойство отодвигаться. Но это к слову. Тем не менее началась глубокая оперативная проработка и, сопоставив имеющееся с фактами из вашей реальной биографии… Выводы были сделаны сами понимаете какие. Все гораздо сложнее.

Я подавленно молчал в темноте.

— Процент «угадывания» — десять и семьдесят пять! Какие там телепатия, ясновидение, прочее.

Детские игры на травке. В хрестоматийном американском примере с «Наутилусом» и лейтенантом Джонсом — его настоящее имя и звание майор Джеральд Упсом, между прочим, — коэффициент семь и пятнадцать, то есть семьдесят один и пять десятых процента совпадений между загаданной на берегу и выбранной «Джонсом» на борту подводной лодки карточкой по Райновской системе, было признано неопровержимым подтверждением существования телепатии. Но с вами-то все по-другому! Более того, я убежден, что у вас — вообще десятка, а погрешность идет только за счет информационных потерь того вашего периода, когда вы еще не были привлечены и не был налажен строгий контроль за всем, что вы делаете. Десятка. Идеальное, невозможное, не имеющее право быть десять из десяти. Или сто из ста…

— Или тысяча из тысячи, — буркнул я. Эх, если б это было так! Но Кролику я об этом не скажу.

— Или тысяча из тысячи. Разве эксперименты, в которых вы участвовали, вас не… кгхм. Извините.

— Вот именно. — У меня похолодели кончики пальцев, но я справился. — Я не экстрасенс.

— Вы не экстрасенс. Или как еще называют: сенситив.

— Я никогда не предсказывал землетрясений, наводнений, чернобылей, челленджеров, и че… черт знает чего еще.

— Это делали другие, много кто, — согласился он. — По следам великих трагедий вообще всегда выясняется, что их только ленивый не предсказывал. Речь не о том, вы ж знаете.

Я знал.

— Я предельно откровенен, так как убежден, что на данном этапе хотя бы мы — союзники. То есть я-то убежден, что мы союзники вообще, но, что бы я ни говорил сейчас, вы все равно в это не поверите. Не поверите же?

— Не поверю.

— Черт с вами, не верьте пока. Так хоть на время примите, что я вам не враг и пришел я к вам тоже не от хорошей жизни. Игорь, вы по-прежнему не согласны рассмотреть меня как частное лицо? — вдруг спросил он.

Я повернулся на бок, кровать скрипнула, вздохнула пружинами. Из нее — я знал — просыпалась очередная горсть мусора. Когда-нибудь она рассыплется вся.

— Как вас ни рассматривай, а вам всем от меня что-то надо.

— Да, надо. Вы должны начать работать. Неважно, находясь где. Здесь… или в любом ином месте, как хотите. Условия будут созданы. Для издания в том числе. Да вы сами знаете.

Ну вот и все. Слова сказаны. Вот зачем он приехал. Кролик. Любые условия и великолепные возможности. Только пиши. Что хочешь. На что прежде не хватало времени, денег для пропитания, веры в перспективу издаться. Еще чего-нибудь. Кто из людей моей профессии не отдал бы за это руку, лишь бы работать другой?

Однако писать «что хочешь» они мне теперь не дадут, даже если бы я сам захотел. Со мной станут обращаться как с дейтерием, близким к критической массе. Он же соображал, «чем рискует», когда шел сюда, мой храбрый Кролик… Вот черт, он действительно должен быть уверен, что рискует смертельно, если не хуже. А держится молодцом.