Иван Тропов - Каратель Страница 41

Но и сидеть здесь, посреди улицы, у всех на виду, даже не отъехав толком от ворот, – еще опаснее.

Я чуть прибавил…

Изнутри по вискам повеяло холодом.

Я замер. Сердце ударило – и тоже затихло. Вот и все! Попался! Так быстро, так глупо… В голове мутный вихрь, порывы сменяли один другой: по тормозам, остановиться, не приближаться к ней! Нет, не останавливаться, а назад, не тормозя, не перекладывая передачу, а сразу в разворот и прибавлять, прибавлять, прибавлять! Но ведь ворота закрыты, и теперь, когда она меня почувствовала, ворота не откроются передо мной…

Но прежде чем я успел что-то сделать, касание пропало.

Машина как ползла, так и ползла вперед.

Я не чувствовал чужого удивления. Не чувствовал попыток влезть в меня. Не чувствовал ничего, даже малейшего касания.

Потом снова потянуло холодком, но не упругие щупальца, а что-то густое, рыхлое, мягкое… Коснулось – и опять медленно схлынуло, как сползает с берега уставшая волна. Не осмысленное касание, а что-то живущее само по себе, не интересующееся мной, расслабленное, сонное.

И снова накатило, и опять сползло, но на этот раз не совсем. Капли холодного, липкого киселя остались на мне.

И снова поднималась холодная волна.

Машина медленно катилась вперед, к центру поселка, к дому, который облюбовала чертова сука, и холодные волны накатывали на меня все гуще, обхватывали крепче. Теперь касание не обрывалось, даже когда волны сползали с меня. Лишь пульсировало: сильнее – слабее, сильнее – слабее.

И вместе с липкими волнами накатывали зыбкие образы – слишком зыбкие, чтобы я мог их разобрать, но я чувствовал, как они прокатываются через меня. Туда-сюда, туда-сюда, в ритме чужого сна. Ее сна.

Господи… Да ведь до дома, где она, еще почти двести метров…

Я поравнялся с ответвлением вправо, к белоснежному дому с зеленой черепицей поверх всех многочисленных крыш-уголков, крыш-скосов над балконами, крыш-конусов на башенках… Дорожка уходила куда-то в арку под дом – в подземный гараж? Во внутренний двор? Или пронзает дом-замок насквозь, а сзади отдельный гараж?

Если даже и так, то он все-таки прикрыт домом. Не на виду. Я повернул.

Дорога, хоть и мощеная, была ровной как лед, машина плыла. Дом надвигался на меня каменной горой, все ближе и ближе, теперь я разглядел кондиционеры, искусно замаскированные в ломаной архитектуре.

Холодный прилив в голове перестал нарастать. Я шел вдоль берега, по колено в вязком киселе…

Дорожка нырнула вниз – и я вкатил в темный зев. Светлый проем впереди был, но робкий, в тенях. Все-таки не сквозная – во внутренний дворик.

Пусть дворик. Только бы там уже не стоял еще один такой же пурпурный «мерин»!

Я выкатил под свет, во двор-колодец внутри дома. Мощеная площадка, неработающий фонтан в центре, но меня интересовал не фонтан, не стены, не ступени и не огромные двойные двери…

Пусто. Нет машин.

Я затормозил. Потом опять тронул. Повернул, поставил впритирку к стене, сбоку от въезда. Чтобы даже случайно не заметить с улицы. Заглушил мотор и только теперь сообразил, что все это время сдерживал дыхание.

Я сидел, боясь двинуться, затаив дыхание, а горячий мотор все потрескивал и потрескивал, остывая.

Почти грохот в этой тишине.

Я сунул руку в карман плаща, сжал рукоять Курносого. Твердый титан, холодноватый, но я-то знаю, что это ненадолго. Сейчас согреется. Станет теплый, как рука друга. Теплый и надежный.

Уже минута прошла, наверно, рамка Курносого над рукоятью потеплела, а мотор все потрескивал и похрустывал…

А в голове колыхался ледяной студень. Туда… сюда… Туда… сюда… Норовя подцепить мои мысли, как голыши на песке, и дернуть их вместе с собой, а потом обратно, туда-сюда, туда-сюда, отрывая от опоры, подстраивая под пульсацию ее сна…

Я мог сопротивляться этому навязчивому пульсу, но надо ли? Если я попытаюсь вытолкнуть и закрыться, она ведь почувствует. Наткнется на меня как на режущий осколок посреди гладких окатышей.

Нет, не сопротивляться. Пока можно поддаться ей. Она ведь не лезет, не пытается что-то изменить во мне резко и целенаправленно. Просто ее дыхание. Можно и уступить…

Я заставил себя раствориться в ощущении окружающего мира, в простейших движениях, совершающихся почти сами собой: поднять руку, нажать на ручку, толкнуть дверцу, перекинуть ногу наружу, наклониться, перекинуть вторую ногу, вылезти.

Захлопнуть дверцу я не решился. В этой тишине это будет громче удара грома. А Катька предупреждала, что в домах, где живут ее слуги, обычно приоткрыты фрамуги.

Медленно, приноравливаясь к ледяной пульсации в висках, я прошел через дворик, под аркой, вышел под слепящее солнце.

Вперед убегала дорожка, в проеме ворот улица, за ней нависает другой дом. Но мне не туда.

Я повернулся вправо. К центру поселка.

От края дорожки растекался изумрудный газон, переходя в цветники, разделенные горками из валунов, кусты, деревца. Летом тут должно быть великолепно, но и сейчас еще не все облетело. Есть за что спрятаться. Пригнувшись, я побежал по саду.

Забор между участками был не такой символический, как вдоль дороги. Сплошная кирпичная кладка два метра высотой.

По ту сторону опять экзотический садик. С другой композицией, с другими искусственными террасками и навалами камней, – и все же похожий, как брат-близнец.

Беседка. За нее. Теперь и до дома совсем близко… Открытые фрамуги есть? Рассмотришь тут… Как и садики, дом был аляповатым близнецом, совершенно другим – и удивительно схожим. Одна и та же жадная рука: всего, да побольше. В этих домах-замках взгляду не на чем остановиться. Сплошная мешанина линий, углов, башенок, навесов, ниш и балкончиков.

И тишина.

И слепящее солнце.

И все равно холодно… Особенно в висках.

С каждым шагом ледяной студень становился все плотнее, все навязчивее. Заполнил мою голову, воздух, весь мир.

Иногда вдруг сгущаясь еще больше в твердые, обжигающие холодом нити.

Она спала, но даже спала она раскинувшись во все стороны. Набросив невидимую паутину на всех, кто рядом. И паутина подрагивала, пульсировала в ритм ее сну. Навязывая слугам отзвуки того, что творилось в ее сне…

Я смутно чувствовал ее эмоции, а в них, как в зеркале, эмоции ее слуг. Вот кто-то затрепыхался, не желая видеть того, что видела во сне она, а может быть, желал ускользнуть в те сны, что хотелось видеть ему… И так же привычно, не выходя из сна, она его одернула, подтянула ледяные поводья.

Ледяная паутина подрагивала и в моей душе, просачивалась в мои мысли…

Огромный круглый зал с потолком высоким, как небо. Сводчатые окна с цветной мозаикой, дубовые скамьи, кафедра. Женщины… Много женщин… В черных накидках, все очень красивые, и все молодые – двадцати, от силы тридцати лет, если им не заглядывать в глаза…

Только сами лица – будто без черт, отдельными мазками, обрывчатые. Не лица, а образы, знание о том, кто это, кто из них тебя поддерживает, а с кем при случае можно и поквитаться… А вот ту… На миг ее лицо все же появляется, но расплывчатое, как из-под колеблющегося слоя воды, лишь россыпь отметин – овальное лицо с правильными чертами, высокий лоб, русые волосы, спокойно спадающие на плечи, прозрачные, голубые глаза, иногда дымчато-сероватые, а иногда – и тогда горе тебе! – они становятся льдисто-синими…

Я встряхнул головой, выныривая из этого.

Надо вокруг дома. Обойти. А следующий будет уже на берегу озера. Тот, куда мне надо. Если Катька не ошиблась, то пленников держат там.

Но меня затягивало в ее сон. Обволакивало паутиной, в которой завязли все ее слуги, и меня тоже опутывало липкими, холодными нитями…

Я пошатнулся. Мне хотелось лечь и заснуть или хотя бы просто идти помедленнее, прислониться… Этот мрамор такой гладкий, к нему можно прижаться щекой, как к подушке… Мысли путались, мешались, переворачивались, как флюгер под ветром ее сна…

К черту, к черту! Мне нужно не это. Не ее сон! Мне нужно совершенно другое – идти дальше. Но могу ли я просто оттолкнуть ее?

Не проснется ли она? Что, если и сквозь сон почувствует, что есть кто-то, кто не спит и имеет наглость отталкивать ее, полновластную хозяйку всего, что вокруг, – и домов, и людей, и их желаний…

Противный звук, который давно уже лез в уши, стал совершенно невыносим.

Я попытался понять, откуда он… и поймал себя на том, что не обхожу дом, а иду вдоль стены, ведя костяшками пальцев по мраморной облицовке. Зажатый в кулаке Курносый задником рукояти царапал мрамор, с хрустом выдирая каменные крошки, но я упрямо вел кулаком по стене, пробуя, где тут помягче, где можно…

Можно – что?!

О господи…

Я отдернул руку, оборвав скрежет, нестерпимо громкий в тишине, разлитой вокруг. Сотрясавший и воздух, и ледяной студень, заполнивший все вокруг.

Я остановился и потер виски, освобождаясь от наваждения. Рукой по стене я вел для того, чтобы понять, в каком месте мягче. Где можно привалиться, свернуться калачиком – и расслабиться, дать сну струиться по мне целиком…