Андрей Николаев - Точка отсчета Страница 42

— У тебя задействовано едва ли пять процентов мозга, так что места еще много.

Мук попросил чередовать учебные программы с просмотром телевидения и Седов с облегчением согласился — здесь он хоть понимал, о чем говорят.

Седов переключил программу и в комнате возник кусок затемненного зала с вращающимися стробоскопами, голографической подсветкой и извивающимися на парящих платформах телами. Гремела современная музыка, но и ее перекрывал голос солиста, чье лицо в устрашающей раскраске время от времени заслоняло танцующих.

— …возьми ее, пока она спит! Она не узнает, а ты не запомнишь! Возьми ее, пока она спит, но время придет и спящий проснется!!!

— Молодежь веселится, — мимоходом заметил Делануа, направляясь к автоматической кухне, — кофе хотите?

— Вот уж без чего он сможет обойтись, так это без молодежной, с позволения сказать, культуры, — проворчал Седов, имея в виду Мука.

— Кто может сказать, какие знания ему пригодятся?

— Вы называете это знанием? Вот это?

— Э-э, дорогой мой, — протянул Делануа, заваривая себе кофе, — а вы, оказывается, не любите молодежь. Мне казалось, что у вас сын как раз в таком возрасте, как эти девчонки и ребята. Неужели он не подвержен общим молодежным веяниям?

— Мы редко общаемся, — буркнул Седов.

— А вы вспомните себя в их годы. Вряд ли вашим родителям нравилась музыка, от которой вы балдели, а ваши танцы они наверняка считали чем-то средним, между камланием и эпилепсией.

— Возможно, что и так, — согласился Седов, чувствуя, что заводится. Может, его доконало трехдневное сидение перед компьютером, а может виной всему была неопределенность его положения, но он ощущал, что если не выпустит пар, то останется только нырнуть в канал, чтобы немного охладиться. — Но песни, которые мы слушали, не были настолько бессмысленными, а танцы — настолько уродливыми. Да, я не люблю их, — рявкнул он неожиданно для самого себя, вскочил с кресла и пробежался по комнате, — а за что их любить? За безалаберность и бесцеремонность, за амбициозность и необоснованную безапелляционность, за слишком громкие голоса, за ненормативную лексику? Они считают дни от каникул до каникул, от сессии к сессии, от праздника к празднику, от отпуска к отпуску. А если праздников мало — они устраивают их сами, упиваясь пивом и горланя свои убогие, с претензией на глубокомыслие, песни.

— Можно подумать, что вы в их годы думали только об учебе и о счастье человечества, — Делануа уселся на стул и со вкусом отхлебнул кофе.

— Не только! Мы ждали приключений в открывающейся перед нами жизни, мы ждали любви до гроба. А они трахаются, как кролики, под кустами и в подъездах. Для них нет любви, нет даже секса. Это прикольно, вот и все. Их девочки утратили не то, что тайну, загадку, которая всегда была присуща женщине, они утратили свое естество! Это существа, у которых просто на одну дырку больше, чем положено, так почему бы ее не использовать? Они все делают быстро. Так быстро, насколько возможно, не задумываясь, хорошо это или плохо, получается или нет. Тяп-ляп, а-а, пойдет! Позвольте, — Седов отобрал кружку у Делануа и залпом осушил ее, — спасибо. Я не люблю их за то, что у них играючи получается многое из того, за что я даже не знаю, как взяться!

— А-а, вот в чем дело! Может, они просто способнее нас?

— Сомневаюсь. В конце концов, я ненавижу их зато, что у них еще все впереди!!! Меня только утешает, что ничто не проходит так быстро и безвозвратно, как беспечная молодость. Дни летят, и они их не считают, но вдруг оказывается, что на носу тридцатник. А потом подкрадывается пятый десяток, и другие молодые и безалаберные смотрят на них, как на доживающих свой век реликтов, смеются над морщинами и животами, над ценностями стареющего поколения, обзывают папиками, и не ставят ни в грош. И теперь уже им, бывшим недорослям, остается утешаться тем, что юность пролетает, как сон, и злорадствовать по поводу беспечности нового поколения, — Седов плюхнулся в кресло, выдохнул и посмотрел на Делануа, — а теперь выметайтесь и не мешайте мне самосовершенствоваться. Может, хоть в чем-то догоню новое поколение.

— Вы просто завидуете их непринужденности и беспечности. Они не видят проблем, которые кажутся вам неразрешимыми, но может, эти проблемы существуют только в вашем воображении? Ваши мечты — их реальность, а их мечты для вас непонятны, и потому лишены смысла, — Делануа поднялся, налил еще кофе и направился к двери, — пойду посмотрю, что с ветряком. Что-то механизм поскрипывает.

— Это сейчас они беспечны, как бабочки по весне, — сказал ему вдогонку Седов. — Жизнь быстро лишит их иллюзий — из серости вырвутся единицы, десятки чуть приподнимутся над массой, но большинство будет тащить лямку, с горечью вспоминая былые мечты. Но даже те, кто сможет эти мечты осуществить, вдруг поймут, что жить с неосуществленной мечтой гораздо проще — ведь когда мечта исполняется, она из радужной, искрящейся, подернутой дымкой романтики превращается в обычную серую и тусклую действительность.

— Знаете, что я вам скажу, Седов, — Делануа заглянул в зал, уже натянув сапоги, измазанные глиной, — это хорошо, что вас все это так беспокоит — значит, вы еще не состарились. Значит, вам не все равно и вам хочется кого-то учить, указывать на ошибки, что-то доказывать. Вот когда вам будет все до лампочки, а самым интересным занятием станет брюзжание, вот тогда-то вы и впрямь станете стариком. Но до этого, судя по вашему полемическому задору, еще далеко. Я вот, к сожалению, уже не хочу ни любить, ни ненавидеть. Мне все равно, — Делануа хитро улыбнулся, — а кстати, я с удовольствием прослушал вашу речь. Вы тоже могли бы с успехом читать лекции.

— Я говорил не для вас, а для него, — Седов ткнул пальцем в грудь и отвернулся к стереовизору.

— А чем отличается молодежь от пожилых людей, кроме биологического возраста? — заинтересовался Мук.

— Тем, что ни черта не смыслит в жизни, а также отсутствием животов, морщин и проблем со здоровьем.

— У тебя нет живота, ты почти здоров, а морщины я могу убрать.

— Да,— Седов нахмурился, — а седину?

— Тоже. Для этого надо только, чтобы пигмент, который…

— Избавь меня от подробностей и без моего разрешения ничего не делай, — Седов помолчал, ощупал лицо, поднес к глазам ладони, — а внешность ты можешь изменить?

— Да. Можно немного сместить мышцы лица, подтянуть кожу, изменить рисунок бровей. О-о, — внезапно заинтересовался Мук, — это интересно. Это, как рисовать картину. Давай попробуем? Больно не будет, будут только неприятные ощущения, но через несколько часов ты привыкнешь.

— А папиллярные линии можешь изменить?

— Это сложнее, но тоже возможно. Попробуем?

— Может быть позже, — задумчиво сказал Седов.

— А еще я могу попробовать сменить твой пол, ноя к этому еще не готов — знаний…

— Что?!!

— Не хочешь, как хочешь. Чего ты сразу кричать начинаешь?..

Глава 34

В девять часов утра вниз спустилась Ингрид. Они с Седовым разместились в разных комнатах, хотя первую ночь после того, как Седов определил для себя свое дальнейшее поведение, они провели вместе, у нее. Это была странная ночь. Похоже Ингрид очень хотелось, чтобы Седов простил ее. Это его сковывало, а под утро ему показалось, что она ищет в близости с ним что-то знакомое, что происходило у нее с кем-то еще. Ищет, но не находит, и от этого ей не по себе. Он ушел, недоумевая, а когда следующим вечером зашел к ней, она сослалась на недомогание. Нет, так нет, решил Седов и больше не навязывался. Ему хотелось считать ее нежелание заниматься с ним любовью капризом и он на время смирился. Ну в самом деле, может ведь женщина покапризничать?

Хмуро пожелав ему доброго утра, Ингрид выпила стакан сока и принялась, по обыкновению, размазывать по тарелке овсяную кашу.

— Чего это вы тут с утра шумели? — спросила она, — я даже проснулась.

— Так, обсуждали кое-какие проблемы современности, — нехотя ответил Седов, следя за мельканием файлов из Библиотеки конгресса США.

Ингрид тщательно прожевала ложку каши, глотнула кофе.

— Ты не очень-то откровенничай с Делануа. А то он, я чувствую, представляется тебе этаким Санта-Клаусом в отпуске. Он и раньше любил предстать добрым дядюшкой — расспрашивал так участливо, головой кивал. Втирался, одним словом. Я говорила Сайрусу, чтобы он не раскрывал перед ним карты, но он же был, как ребенок! Если кто-то не верил в его теорию, он был готов разъяснять часами. Вот и разъяснил этому… — она съела еще ложку, сморщилась, как от горького лекарства и отодвинула тарелку. — Конечно, О'Брайан был немного не от мира сего, но он был открыт перед каждым, кто хотел его слушать. Сайрусу и в голову не могло прийти, что его теорию можно интерпретировать как-то иначе, чем как активацию скрытых возможностей организма человека.