Дмитрий Могилевцев - Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза Страница 43

— Помнится, ты недавно хотел всего лишь найти вакцину и умереть счастливым. Говорил, что благодарное человечество само подхватит и не забудет. А теперь, как я вижу, про Четвертый рейх задумался?

— Брось! Я ведь серьезно. Я тоже учусь. Андрей, нам с тобой выпало восстановить человечество. А это можно сделать лишь тогда, когда наступит мир, когда по земле перестанут шастать невероятные банды человеконелюдей, когда снова станет тепло и безопасно. Неужели ты против?

— Я? Я не против, конечно, — согласился Круз. — Мне можно идти?

— Иди. И береги себя. Никаких драк, марш-бросков, спирта.

— И ты себя береги, — посоветовал Круз. — Без тебя-то я — к чему?

— Спасибо, конечно, — согласился Дан, хмурясь. — До скорого.

— Угу, — ответил Круз и пошел пить чай с сухариками.

Война не дождалась весны. С февраля начиная к Аделине то и дело заявлялись странные бабенки: то беременные молодки, то старухи, иногда ветхие до неприличия, в стеганых бурочках и платках времен Цусимы. Шептались, шастали, подглядывали за Даном, ходили в мастерские, смотрели на вакцинированных. Расспрашивали, вынюхивали. Аделина, гладя круглый живот, подолгу с ними чаевничала, слала девок за медом и сухариками, за моченой клюквой и вареньем из морошки. А в ночь на восьмое марта пришла к Крузу, уселась на кровать — огромная, неуклюжая, в ситцевой застиранной ночнушке, пахнущая подмышками. Потрогала за руку.

— Андрей Петрович, э-эй, Андрей Петрович… ты за пистолет-то не хватайся, я это. Кто к тебе придет, кроме меня? Вот мне не спится нынче, и думаю: пора, Андрей Петрович. Пора давить Степаниду. Ты мужиков собери. Я ж знаю, уже неделю под ружьем их держишь. Прям завтра собери и двигай.

— Я соберу, — пообещал Круз.

Стрелять начали в Микуни. До того посты проходили без проблем. Высаживались, переговаривались. Два поста разоружили без сопротивления. Люся со старухой Силантьевой шли говорить и, возвращаясь, сообщали: заберите у них стволы. Стрелять они не будут, но так надо. Круз не спрашивал, почему так надо, людей слал и оружие забирал, а на постах оставил по наряду. В Микуни же дрезину, отправленную для разведки, загнали в тупик, под танковые пушки, и потребовали выходить с поднятыми руками.

Главные силы Круз высадил заранее и сам на станцию не полез, состав оставил на подъезде. За внешний периметр прошли без проблем и почти без переговоров — но на периметре внутреннем, у самой станции, вышла неувязка. Молодка Зинаида по прозвищу Кирза, поставленная Степанидой держать Микунь, хотела вакансии в женсовете — как раз той, какую хотела сделать на месте Аделины разъяренная Степанида. Но микуньское население умирать не хотело, тем более в сваре со своими же, и принялось экономно расстреливать низкие облака, причем целилось заботливо. А то, невесть час, попадешь по чему-нибудь, так с ремонтом хлопот не оберешься. Интинские последовали примеру, но стреляли экономнее — свои ж патроны на себе несли.

Палили часа четыре, пока Зинка-Кирза лихорадочно названивала в Котлас, требуя подкреплений. Затем линию обрезали. Еще через час, громыхая, на станцию вкатился бронепоезд, высыпавший сотню ободранного народа, увешанного железом с головы до пят. Микуньские подкреплению не обрадовались — того и гляди придется в атаку идти, интинских вышибать. Но прибывшие оказались подкреплением вовсе не им, а интинским, продуктом долгих переговоров и условного согласия Аделины с Ольгой Домновной, в равной степени не любившей науку и Степаниду. Микуньские вздохнули и деловито сдались. Зинка заплакала, противоречиво объявила их кастратами и мудотрясами, вовсе ничтожными и в постели, и на транспорте. Зину не обижали. Люська угостила ее семечками и отправила в Инту под конвоем. А совокупное воинство вскрыло восемь бочек с пивом, варенным в Микуни по старому рецепту на пивоварне, вывезенной в сорок пятом из Кенигсберга, и знатно отметило всеобщий мир. Круз выхлебал три кружки с наслаждением — темное, терпкое, хлебное, вязкое, походило оно скорее на ржаную похлебку, чем на бледно-желтое пойло фабрично-интернетных времен.

Потом двигались неторопливо. Посты, наслышанные о микуньских делах, проезду не мешали. Начальники брюзжали: езжайте, скорее выясняйте, кто из толстопузых главнее, бабские перевороты доделывайте и по своим делам. Нам тоже делом заниматься надо, и поважней вашего. Вот, опять недоросли полезли.

Круз пил чай в купе, умиляясь здравомыслию бабьей республики. Какие угодно свары — но со своими без крови. И решил, что хотя б видимость женсовета сохранить надо обязательно. Дележ власти созреет еще не раз, а тут прекрасный способ избавить хозяйство от разорения, неизбежного, когда власть делят по-мужски — или пан, или пропал.

Котлас сдался без боя. Степанида не удрала — куда ей? Единственная настоящая битва этой войны произошла, когда женсовет собрался снова — уже под начальством Аделины. По закону только совет мог лишить места в совете. А для этого нужно было большинство.

Круз увидел лишь финал этой битвы. До того сидел, попивая чай, слушал выкрики и взвизги из-за двери. Степан, составивший Крузу компанию, ежился, слушая, и втягивал голову в плечи — ни дать ни взять нашкодивший первоклашка в учительской. Чаевничать пришлось с девяти утра до трех пополудни, но Круз вовсе ожиданием не утомлялся. Отдыхал по-настоящему, как после долгого перехода по жаре, когда устраиваешься в теньке, вытягиваешь ноги и ни о чем не думаешь, лишь наслаждаешься текучим покоем, вязким и сонным. Близ двух часов молодка принесла блины со сметаною, и Круз едва успел размяться первой дюжиной, как дверь распахнулась и пунцовая Аделина, утирая слюну с подбородка, выговорила:

— Ну вот, Андрей Петрович. Твое время.

Круз позвал Последыша. Зашли. Комната совета выглядела кухней после семейных проблем: осколки тарелок, стаканы на полу, лужи, драные салфетки, крошки и растерзанная герань, повисшая на шкафной дверце. Обсыпанная землей, растрепанная, мокрая, в разодранной кофте, средь чайных луж на полу сидела Степанида и держалась рукой за нос.

— Уведите ее! — приказала Аделина хрипло. — В нужник сперва, пусть умоется. Потом — в вагон.

— Тебе это так не пройдет, курва брюхатая! — взвизгнула Степанида, вскакивая.

— Тише! — приказал Круз.

— А ты, подпиздь старая, молчал бы! Бреши, когда скажут, а когда…

Аделина коротко и сильно пляснула ее по лицу ладонью. Брызнуло красным.

Степанида отшатнулась. Из носу двумя струйками побежала юшка.

— Молчи! Молчи, пустая манда! Долго ты нас за нос водила, врала, стравливала, чужих напускала! Тебя бы на линию, да никто уже на такую не польстится! Гнилой порожняк, гнилой сверху донизу! И до последнего вертелась, гадина, до последнего! Все, приехали! Слушайте!

Из Аделиного голоса вдруг исчезли сварливые бабьи нотки, и прозвучал он холодно, четко, колюче и страшно, как битое каленое стекло:

— За обман совета, за вред, ведущий к погибели, за то, что науськала чужих на своих, предавала и хотела смерти, — ты, старица Степанида, изгоняешься из совета и передаешься под мой надзор. Это объявляю я, Аделина, в силе и чадородии, в правде и воле всего совета. Уведите ее!

Степанида тряслась, разевая рот, подняла руку, провела растопыренными пальцами — будто отстраняла наваливающееся, ватное. Круз тронул ее. Затем, ухватив за плечи, вздернул на ноги и повел прочь. Кто-то хрипло захохотал вслед.

В переднем зале, где Круз пил чай и кушал блины, Степаниду уже ждали трое девиц — коренастых, упитанных и недобрых. Накинули дерюжный балахон с капюшоном, взяли под руки. Повели. Посреди зала за столом сидел Степан, и обрывок осметаненного блина свисал у него с нижней губы.

Вечером Аделина расплакалась. Разделась, чтобы укладываться, поскреблась в складках, влезла в огромную ночнушку и сказала Крузу:

— Андрей Петрович, можно я пореву?

— Реви, — согласился Круз, и тогда Аделина всхлипнув пару раз, залилась в два ручья, трясясь, вскрикивая. Уткнулась в Крузово плечо, обняла.

— Хороший ты, Андрей Петрович. Крепкий. — Сопнула, вытерла под носом. — С тобой реветь не стыдно. А то одной… паскудно одной. Злое дело сегодня сделалось. Нужное, но злое. Я Степаниду узнала, когда я еще во-от такая была, с пуговицу. Когда суматоха была и валилось все. Она меня молоком поила. Сухарь размочит в молоке и кормит меня. Моя мамка заболела, так Степанидина бабка меня взяла к себе. Она… — Аделина всхлипнула снова, замолчала, уткнувшись в плечо.

— Ну, ну, — прошептал Круз, гладя спину — широкую, мягкую.

— Это ж Степанидина бабка все и начала. Весь порядок наш. Тогда как было, до хвори — нищие жили, денег не было, мужики все пьют поголовно. А Степанидина бабка была — кремень. Степанида Большая. И ростом, и плечами — валун. Начальница она была в Котласе, вроде губернаторши. Быстро в руки взяла, чего еще оставалось. А у нас не так много и заболело, если с другими сравнивать. Но голод начался, стрельба. Она справилась. Из-за нее мы живы. Восемь лет тому померла. Хоть свой закон блюла, ушла из совета, когда крови бабьей лишилась, все ее слово слушали.