Александр Афанасьев - Законы войны Страница 43

— Что?

— Выходи за меня, а?

Он сказал это в первый раз, первой женщине. И с замиранием сердца ждал ответа.

Но она ничего не сказала. Только грустно улыбнулась.

— Нет, я серьезно… — обиделся Сашка, — ты думаешь, я шучу? Я уже на квартиру коплю, в Москве. Уже сорок процентов накопил, пятьдесят — и можно заселяться. Там тоже нужны врачи, и я работать буду.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать шесть! — с вызовом сказал Сашка

— А мне — тридцать. Ты — русский, я — пуштунка. И какая из нас семья?

— Самая обыкновенная! Настоящая! И потом — ты же говорила, что ты наполовину француженка…

— Говорила…

— Ну вот. У нас французы считаются друзьями, весь высший свет говорит по-французски. Ты меня тоже научишь, да?

Она снова ничего не ответила.

— Вот увидишь, — ответил оскорбленный до глубины души Сашка, — я все равно тебя добьюсь. Пойду к твоему отцу и скажу — так, мол, и так…

И по тому, как исказилось лицо Эммы, — он понял, что сделал ошибку. Очередную… черт бы побрал, почему все так сложно в жизни. Когда происходит такое, начинаешь думать, что лучше бы под пули… там все просто и понятно.

— Эм… Я тебя обидел, да? Ну, извини…

Она ничего не ответила. Просто поднялась с кровати, надела халат и вышла из комнаты.

Сашка молча лежал какое-то время. Потом ударил кулаком по стене, так что лопнули обои. Треснула кожа на костяшках, вспышка боли немного привела его в себя.

Твою же мать…

Они познакомились случайно. В госпитале «Чатар бистар», что значит — четыреста коек. Он подхватил малярию… совершенно обычное здесь дело, за Кабулом река Кабул протекает по довольно сырой местности, плюс феллахи отводят воду на поля… появляются комары, а от комаров и малярия. Малярия была четырехдневная, что значит — приступы каждый четвертый день. Не самый худший вариант, и ничего такого, что нельзя было бы вылечить обычной противомалярийной терапией на основе хинина. Но в госпитале у него обнаружили еще какую-то желудочную инфекцию от грязной воды, пришлось задержаться. Так они и познакомились…

Она была пуштункой — но при этом женщиной совершенно западного типа. Врач-инфекционист, училась в Сорбонне. Невозможно было представить ее в парандже.

Он наскоро оделся, зашел в туалет. Посмотрел на себя в зеркало… видок, конечно, еще тот, но голова до странного ясная. Хотя он никаких лекарств и не принимал.

Эмму — имя у нее было французское, а не пуштунское — он нашел в лоджии, в одном халатике. Она курила, сбрасывая пепел вниз и не обращая внимания на прохладу. По ночам в Кабуле холодно, сказывается высота и горные пики с вечными стенами совсем рядом. Если бы не война — это было бы одно из лучших мест для жизни на земле…

Сашка обнял ее за плечи.

— Отпусти…

Он не отпустил. Так они и стояли, смотря на ночной Кабул, на реку огней Майванда вдали.

— Хочешь, расскажу про моего отца? — вдруг сказала она.

— Не уверен.

— Нет, все равно скажу, если заговорила. Мой отец был доктором, он лечил людей. Я училась у него. Он был доктором в офицерском госпитале, а потом еще и лечил короля, когда его собственного врача король повесил за заговор.

Она затянулась. Сашке не нравился этот горький дым, напоминающий горящую кучу листьев в осеннем саду, — но он уже понял, что отнимать сигарету бесполезно. Она была слишком независима для того, чтобы подчиняться…

— Потом короля убили. Я училась в Сорбонне, отец отправил меня к матери, как будто чувствовал. Когда мы последний раз разговаривали по телефону… — она снова затянулась, задержала в легких дым, — я ему сказала: папа, приезжай, я скучаю по тебе. Он сказал — нет, я не могу сейчас приехать. Слишком много больных, слишком много раненых…

Она докурила сигарету и выкинула ее во двор. Оба они проследили глазами за ее падением — маленький красный светлячок. Это походило на то, как в небе падали звезды…

— …Знаешь, он бы мог преподавать за границей. Учить людей за границей, учить их быть докторами. Но он любил свой народ. Знаешь, как он стал врачом?

…

— Мой дед был богатым человеком, баем… Дед со стороны отца. Однажды он взял сына объезжать владения. У них были лошади, настоящие скаковые лошади, это большое богатство здесь, не каждый может себе позволить держать лошадь. Они встретили племя, и, как положено по законам Пуштун — Валлай, законам гостеприимства, — племя пригласило разделить с ними трапезу, хотя сами они были бедны и голодны.

Эмма поежилась…

— …и мой отец увидел женщину. Рожающую женщину. Пока они ели — она рожала, и никто на это не обращал внимания. Она родила ребенка на грязной тряпке, закутала его в эту тряпку и пошла дальше вместе с племенем.

…

…Мой отец был потрясен, он впервые увидел такое. Он не мог понять, почему женщина его народа вынуждена рожать, как собака, на земле. До этого он был в Персии, он был в Индии, он был у вас, в России. И он понял, что афганцы живут хуже всех. Его народ живет хуже всех.

— Была война?

— Тогда не было никакой войны. Была передышка. Да, воевали, но воевали племя с племенем, чему англичане были даже рады. А мой отец решил, что так не должно быть. Он упросил деда отпустить его учиться на врача. Дед долго не соглашался, но потом решил, что врач — это тоже нужная профессия, хороший врач всегда нужен людям и уважаем людьми. Он спросил, где лучше всего учат на врача, и ему сказали про Сорбонну…

Эмма достала еще сигарету.

— Хватит… — мягко сказал Сашка.

На сей раз она подчинилась. Руки у нее были холодные как лед.

— Мой отец пришел к деобандистам, когда те взяли город, и сказал, что в первую очередь надо наладить медицинское обслуживание людей, восстановить больницы. Он, несмотря ни на что, все-таки верил в свой народ и всегда был частью своего народа. Он не побежал, как побежали все остальные, когда стало совсем плохо, он даже сказал деобантистам, что готов вложить собственные деньги. А те схватили его и сказали, что он колдун, потому что лечит не так, как предписано шариатом, и тем самым оскверняет мусульман и веру. Они судили его шариатским судом, а потом забили камнями на площади…

Повисло молчание.

— Знаешь, я не простой солдат… — вдруг сказал Сашка.

— Я знаю… — сказала она, — уже догадалась.

— Я из отряда особого назначения. Мы воюем с душманами, с талибами на переднем крае, находим их и убиваем. Сегодня нам удалось убить одного и захватить другого. Очень важную птицу. Рано или поздно мы уничтожим их всех, одного за другим…

Сашка знал, что этого говорить ни в коем случае нельзя, такие разговоры смертельно опасны. Но он хотел сказать хоть что-то, что поможет понять, что это не остается просто так, что с этим борются…

— Вы никогда не уничтожите их всех, — сказала она, — сколько бы ни убивали.

— Уничтожим, — твердо сказал Сашка, — до последнего человека. Мы — русские, мы никогда не отступаем от своего.

— Тогда вам придется убить весь народ… — сказала Эмма, которую правильно звали Эммануэль, но Сашка этого не знал. — Вам придется убить всех афганцев до последнего человека. Потому что деобандисты, талибы — это и есть афганцы. Это и есть их ислам, то, ради чего они сражаются и умирают.

— Это не так.

— Это так… — вздохнула Эмма, — среди тех, кто кидал камни в моего отца на площади, — были и те, кто лечился у него, кого он лечил, кого он спас от смерти. Он подарил им вторую жизнь — а потом пришли экстремисты и сказали, что это харам, и они бросали камни, как и все остальные. Бросали в того, кто их спас. Таков Афганистан.

— Персия была не лучше, — возразил Сашка, — но там сейчас порядок.

— Я не знаю про Персию. Я знаю про Афганистан. Здесь живут бедные, но гордые люди. Ислам — то немногое, что у них осталось. Они не могут гордиться тем, что у них тучные поля и животные. Они не могут гордиться, что у них лучшие в мире заводы. Они не могут гордиться тем, что они живут лучше всех. Но они могут гордиться тем, что их никто и никогда не победил. И ни один представитель моего народа не отдаст никому эту гордость. Даже вам.

Она повернулась:

— Пойдем, я тебя осмотрю. Ты ведь из-за этого пришел?

Сашка мог бы пошутить, что совсем не из-за этого. Но шутить как-то не хотелось…

Обратно ему надо было вернуться до подъема, а это значит — до шести ноль-ноль. С этим он явно опаздывал — светящаяся стрелка часов дошла почти до четырех…

Консьержей тут не было… не Петербург — но это и благо. И черного хода не было — афганцы к ним не привыкли. Он привычно огляделся — никого, сбежал по ступенькам подъезда, побежал к своей машине…

— Молодой человек, можно вас…

Он аж вздрогнул от неожиданности — то ли контузия, то ли свидание с Эммой расслабили его настолько, что он не почувствовал, что рядом люди. А они были — сидят в машине, припаркованной к его машине вплотную.