Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова Страница 43

Шурви кинулись к Верду, пытаясь взять его в кольцо. Удар одного конца деревянной палки о копьё — наконечник, вместо плеча Верда, устремляется к небу; удар другого конца — копьё соскальзывает и проходит мимо, не зацепляя Верда. Середина палки — участок между сжатых на ней ладоней — принимает на себя сразу два копья — поворот — перехват — поворот — перехват — резко и быстро, как у огненного фокусника, и выдернутые из рук шурви копья падают под ноги, а концы «древка от глефы» цепляют ещё двоих — оружия не лишают, но бьют сильно, по губам и носу, на время выводя противников из строя. Верд выше их всех, это ему на руку. Разворот корпусом, выпад одним концом оружия, потом другим, работа центром и вновь поочерёдно концами, и ещё двое на земле — отшвырнуть их копья подальше, если не получится переломить ударом пятки. Всё шло не хуже обычного, но нервная дрожь в жилах лишь усиливалась — он слишком близко к свободе, слишком близко!

Шурви не оставляли попыток взять его в кольцо, хоть это у них за более чем сотню боёв получилось лишь однажды, но именно тогда Верд и проиграл. Двое заходили с боков, и ближний метнул копьё. Уклониться Верд уже не успевал, поэтому своей палкой по касательной перенаправил его мимо себя дальше. И тут Хартуг резким выкриком, больше похожим на воронье карканье, чем на слова, остановил бой.

— Считать сначала! — провозгласил толмач, даже не скрывая своего торжества. — Ты убить харрат!

— Что?!

Верд огляделся. Отражённое им копьё пробило сердце другого шурви, и тот лежал, раскинув руки и глядя в небо пустыми глазами, из которых только что ушла жизнь. В ушах у Верда зашумел рой пчёл, руки похолодели.

— Но я не убивал его! Это копьё метнул ваш воин, не я!

— Считать сначала, — непререкаемо припечатал толмач. — Харрат мёртв.

Сквозь всё нарастающий гул в ушах и мерзкий солоновато-кислый привкус во рту Верд вдруг понял: харраты никогда его не отпустят. Не убьют, но и не отпустят. Он навеки их пленник, их тренировочный снаряд и их невольный учитель.

Он сжал челюсти так, что заскрипели зубы, но сам не расслышал этого скрипа за гулом невидимого пчелиного роя. Глаза жгли отблески солнца в бурных водах Фьёгур — такой близкой, такой недостижимой. Распластанное тело мёртвого харрата оборвало надежду на свободу так же быстро, как копьё — его жизнь. Но дело вовсе не в смерти этого шурви. Дело в том, что между Вердом и свободой хартуг намерен всегда класть чьё-то тело. Всегда. Эту свободу невозможно заслужить, невозможно выторговать, невозможно выиграть честным боем. Её можно лишь взять силой. И кровью.

Пальцы Верда разжались, «черенок от глефы» упал к его ногам. Раздался привычный крик, означающий, что пленника нужно связать и увести в его повозку. И тут Верд вскинул подбородок так резко, что длинные волосы хлестнули по спине. А потом шагнул к мертвецу и одним движением выдернул копьё из его груди. Хартуг что-то отрывисто каркнул, и шурви — все, даже зрители — пошли на Верда.

Гул в его ушах стих, сменившись глухой тишиной, пальцы уже не дрожали, держа оружие как никогда уверенно. «Я либо умру здесь, либо освобожусь, но вам служить не буду. Первовечный! Что есть благо, туда меня и направь!» И он сделал первый выпад, пронзая копьём сразу двоих.

Бой короток, когда ты не бережёшь чужие жизни. Бой ещё короче, если не бережёшь и свою. Даже когда против тебя тридцать шурви — это не страшнее десятка. И уж тем более не страшнее вечного плена и подневольной службы убийцам твоих родичей.

Древко копья сплошь покрывала густая кровь, ладони скользили по ней, но работали ловчее обычного. Босые стопы чувствовали уже не жёсткость прогретой земли с её иссушенными колкими травами, но тёплую хлябь намокшей вязкой пыли. Перед глазами бешеным хороводом мелькали перекошенные лица, предсмертный оскал, идущая горлом розовая пена, вытаращенные, теряющие осмысленность, глаза, наконечники копий. Последние пропороли Верду бедро и зацепили под рёбрами, но боли он не почувствовал: отвлечься сейчас на боль — непозволительная роскошь. Лишь бы не потерять концентрации, не запнуться за чьё-нибудь тело, если запнёшься — то всё. Не запнулся. Остановился, удержав своё копьё, когда живых перед ним осталось трое: толмач, лекарь и хартуг. Лицо последнего окаменело где-то между выражениями досады и уважения. Он даже не вытащил из-за пояса свой украшенный каменьями кинжал.

Одним пальцем хартуг отвёл смотрящее ему в грудь остриё и произнёс единственное слово.

— Уходи, — перевёл толмач.

Верд не поверил услышанному. Видимо, это недоверие отразилось на его лице.

— Мы держать змею, — пояснил толмач. — Она нас ужалить. Наша вина. Не надо приручить змею, надо не трогать её или убить её. Сейчас только отпустить. Сейчас змея полна яда.

Верд вгляделся в лицо каждого: ни тени страха, разве что отголоски сожаления. А потом развернулся и пошёл к реке. Никто из оставшихся трёх харратов его не преследовал.

На середине пути начали немилосердно болеть раны. Перевязать их было нечем — Верд дрался в одних лишь штанах, а останавливаться — слишком опасно. Оставалось надеяться, что холодная вода Фьёгур закроет кровь. Но этого не случилось — Верд дошёл до реки и поплыл к другому берегу, к гриальской земле, а за ним лениво тянулись алые завитки, словно не кровь, а дым шёл из бедра и из-под рёбер. Вместе с кровью его покидали и силы. В глазах темнело, каждый гребок давался со всё большим трудом, бурное течение Фьёгур сбивало с пути и относило всё дальше от берега, а сама вода превратилась в расплавленный металл, только холодный. Верд выбился из сил и уже не мог понять — гребёт он или только думает, что гребёт. Мир смешался в завитках стального потока с алыми отблесками, и Верд не заметил, когда потерял сознание.

Очнулся уже на берегу. Тело превратилось в сгусток боли и холодной ломоты, но лбу его было удивительно тепло. Он открыл глаза, сморгнул мутную дымку. Светало. Над ним наклонилась молодая русокосая женщина, поглаживая его лоб ладонью. «Не харратка».

— Живой! — в её золотых глазах солнце взошло раньше, чем на небосводе, озарив сиянием и улыбку, и нежные руки, и расшнурованную на шее сорочку, обнажающую тонкие ключицы. — А я Веснушку искупать приехала, гляжу — лежишь. Волна тебя вынесла. Думала, уж не дышишь. А ты живой! Подняться сможешь?