Олег Верещагин - Очищение Страница 46

– Жень, – Романов придержал карандаш, – зови меня «ты». Слышишь?

Женька оборвал гневную строчку, поднял на Романова умоляющие, все еще мокрые глаза, из которых ушла злость. Потом написал:

«Я кагда было очен страшно или еще что я всегда с тобой гворил. Ну так мыслено. И на ты называл. Правда можно?»

– А я боялся, что ты погиб, – тихо сказал Романов. – Я так боялся, что ты погиб. Я был почти убежден в этом. Можно, Женька. Можно, конечно.

«Я буду тебе брат? Или сын?» – прочертил карандаш. Теперь Женька не поднял глаз, не посмел, уши у него были красными.

– Наверное, все-таки брат, – улыбнулся Романов. – Я ж еще не старик.

Женька поднял глаза, улыбнулся, кивнул. Потом хлопнул себя по лбу, написал:

«РЕБЯТА?!»

– Почти все вернулись, – коротко ответил Романов. И отнял блокнот. – Спать! Сам уснешь или попросить укол сделать? Один можно.

Женька помотал головой. Съехал под одеялом с подушки, на которую опирался спиной, повозился, устраиваясь удобней, стащил подушку под щеку. И вдруг так искренне и по-детски вздохнул, закрывая глаза, что Романов вспомнил цифру на предплечье и спокойно подумал, что найдет того, кто это сделал.

И долго-долго не даст ему умереть.

Он посмотрел на Женьку, собираясь сказать ему: «Спи…» – но это было уже не нужно. Потому что Белосельский и так спал…

В коридоре напротив охранника переминалась с ноги на ногу девчонка. Обычная – не очень высокая, чуть курносая, короткостриженая, русая, в мешковатой рабочей куртке, джинсах и сандалетах на босу ногу. В правой руке она держала какой-то пакет, а на Романова вскинула умоляющие серые глаза. Большие и очень красивые. Не обычные, как она сама. Именно этот взгляд Романова, собственно, и задержал, хотя девчонка не сказала ни слова.

Он остановился, спросил с интересом:

– Ты к Жене? К Белосельскому? – И в этот момент, произнеся фамилию, что-то вспомнил, точнее – понял… что-то очень важное… Но девчонка перебила эту мысль:

– Он велел меня не пускать, – тихо, без напора или агрессии, но очень горько сказала она. – А я его ждала. Я его так ждала. Я бы его и еще больше ждала. А он даже увидеться не хочет.

– Он спит, – пояснил Романов.

Девчонка помотала головой:

– Он сразу велел не пускать, когда проснулся… А я его люблю. Я его очень-очень-очень люблю… Он знаете какой? Самый храбрый, самый добрый…

Она, кажется, настроилась перечислять замечательные качества Женьки и дальше, но Романов перебил славословие в самом начале – довольно безжалостно:

– Любишь – ну и что? Этой любви хватит на пару лет. Ну, на три года. И все.

– Между прочим, я это знаю, – тихо ответила девчонка. – Ну, что любовь не вечная. Я не дура. Но я его все равно никогда не брошу. Он мой самый дорогой на свете человек. И вот так будет всегда. Даже если он меня…

Романов, уже ошарашенно выслушав это умозаключение, неожиданно понял, что к чему. Понимание было таким ясным и смешным, что он не удержал мальчишескую ухмылку. И поманил девчонку пальцем. Когда она – удивленно и даже опасливо – подошла, Романов наклонился к ее уху и тихо прошептал:

– Слушай, тут вот в чем дело. Его обрили. Наголо. Ну, сама понимаешь… Выглядит он сейчас как уцененный Чебурашка с детской зоны.

– И он… из-за этого?! – Девчонка отшатнулась с круглыми глазами и вдруг начала негромко, но очень приятно, музыкально смеяться. Так, что Романов рассмеялся сам и сказал охраннику:

– Ты ее пропусти… – И добавил уже снова девчонке: – Не буди его. Он очень устал. Посиди просто рядом. Он, когда проснется, будет рад тебя видеть. Поверь.

20 мая в поход выступали пять дружин – Русакова, Юрзина, Батыршина, Севергина и самого Романова. Общей численностью в триста бойцов. Впрочем, действовать вместе не предполагалось. Обозначались пять направлений зачистки и установления власти – как пять стрел, из единого центра расходящихся пятью ударами.

Участие Романова в походе вызвало бурное обсуждение. Первоначально большинство членов Круга настаивали на том, что Романов не имеет права подвергать себя опасности. Настроение переломил профессор Лютовой. Он сказал то, о чем думал сам Романов (просто сидевший и постепенно закипавший от злости): лидер, вождь нового государства – не сакральная фигура. Это первый среди равных. Причем – среди других вождей и воинов. Требовать от него – неважно, во имя чего и по какой причине! – руководить из-за спин других людей – значит закладывать фундамент для самооправдания трусости вождей, которая неизменно возникнет при таких обстоятельствах. А трусость уничтожит все то, что Большой Круг считает важным. За вождем-трусом возникнут советники-трусы. Потом трусость поразит и все население…

С собой Романов брал восемьдесят дружинников – в основном конных, пополам взрослых и порученцев – плюс две легких конных запряжки ЗУ-23-2 и четыре ЗПУ-4 – счетверенных 14,5-мм КПВТ. Кони несли запас НЗ питательных брикетов (недавно их начали производить) на две недели, продукты для всадников – тоже НЗ на месяц, большой запас боеприпасов не только к личному оружию, но и к взятым «тяжелым» стволам. Подобный мобильный отряд, по расчетам, мог почти никого не опасаться. Практически все банды сильно задумались бы, прежде чем затевать свару первыми.

И все же Романов жалел, что не может взять с собой ни одного «дракона». Так назывались кустарные МНБП – машины непосредственной боевой поддержки. Во Владивостоке имелось немало 30-мм трехствольных вертолетных пушек, и Муромцеву еще в конце осени пришла в голову мысль: со старого «Т-62» снимали башню и на ее место ставили просторную боевую рубку, в которой устанавливались три таких штуки. Романов однажды видел, как один-единственный «дракон» под командой Русакова за десять секунд полностью уничтожил трехэтажный дом вместе с засевшей в нем бандой из двух десятков рыл. Выживших не было, да и не искал их никто в груде строительного мусора… Круче были только 300-миллиметровые штурмовые орудия «верлиок» (кстати, на той же базе «Т-62»). Именно снаряд такого орудия поставил точку в истории бандитской обороны Дальнегорска, уничтожив вполне профессионально превращенный в крепость дом – на этот раз старинный, могучей, непоколебимой кладки. На месте дома остался котлован, окруженный валом битого кирпича…

Подобные вещи были убедительными аргументами военной мощи РА. Но превращали мобильность отряда в нынешних условиях в ноль, увы. Пришлось опираться на лошадей – впрочем, как уже было сказано, отборных и вдобавок защищенных (словно рыцарские кони прошлых времен) титановыми оголовниками и кевларово-нейлоновыми попонами. В конце концов, ходить в кавалерийские атаки не предполагалось, а коней надо было беречь, и беречь очень, – их имелось всего шестьсот штук, вдобавок почти все – породистые. Недаром Севергин, хоть и был участником похода сам, яростно возражал против конного транспорта, упирая на то, что так в будущем можно остаться вовсе без поголовья. Но оказался в меньшинстве.

И «зушки», и «ЗПУ» вместе с грузовыми передками буксировали конные пары с ездовыми; еще двое ехали на передке, один – на собственно установке. Причем – в отличие от мелкокалиберной пушки «ЗПУ» была готова к стрельбе постоянно.

И «ЗУ», и «ЗПУ» обслуживались порученцами – тридцать человек. Еще десять из них составляли личный конвой Романова и сменные дозоры и разведку. А взрослые дружинники делились на десять ударных групп, в каждой из которых имелись «ПКМ», «РПГ», «СВД» и «обычный карабинер» – в смысле бойца с карабином.

Эти люди, это оружие и семьдесят лошадей и составляли отряд Романова…

Так получилось, что утро отправления он встретил не около Думы, где был объявлен сбор, а на Хвосте, куда явился еще затемно. Майское утро было холодным, но тихим, а солнце обещало хороший ясный день. Правда, последние несколько дней у солнечных восходов наблюдался какой-то странноватый, беспокойно-неприятный свинцово-серый оттенок. Глядя на солнце в такие минуты, Романов старался – чтобы не расслабляться – напоминать себе почаще, что всех ждет впереди. Но, вопреки всем научным прогнозам, думалось: пройдет лето, наступит осень, потом будет зима, обычная зима, а весной, как положено, придет весна… Сознание Романова, весь его жизненный опыт восставали против мыслей о какой-то «зиме на несколько лет». Какая может быть ядерная зима, если зазеленели деревья, если на полях – зеленые всходы?! Если война была уже год назад, и – ну ничего в природе особо не изменилось?!

В этот момент под копытами его рыжего жеребца длинно, хотя и несильно, дернулась земля. Предупреждающе…

Стихийный рынок на северо-западной оконечности Нового Владивостока (так называли большой полусельский поселок на холмах вдали от побережья, который начал строиться еще в прошлом году), так называемом Хвосте, возник почти сразу после падения прежней власти. Одно время тут торговали всем – вещами, едой, детьми, медикаментами, гуманитарной помощью. Но те времена уже минули; слева от въезда на базар стоял легкий навес, увенчанный вывеской: «КРЫША».