Лев Вершинин - Сельва умеет ждать Страница 46

— Мовлади! — негромко позвал Большой Умар порученца.

И осекся.

Нет Мовлади. Бездыханное тело его лежит в полусотне метров от рухнувшей стены. Не добежал Мовлади, и теперь Умару придется держать ответ перед его почтенной матерью, отпустившей к удачливому бригадному курбаши своего первенца, смелого и смышленого, как горный орленок. Он будет учтив и щедр, как предписано законом предков. Но никакими кредами не удастся хоть сколько-то умерить скорбь отца отважного Ширвани, и дядьев бесстрашного Турпала, и нелегко будет рассказать белобородому прапрадеду юнца Абу-керима, что свет его седин, срезанный очередью, жил еще больше часа, но никто так и не смог под кинжальным огнем доползти и перевязать…

Двадцать три надгробия придется тесать камнерезам.

Двадцать три!

Только однажды, уходя от погони после неудачной атаки на палаццо Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими, понес отряд Хоттабовых такие потери. Но даже в тот день павших оказалось лишь девятнадцать, а Большой Умар был тогда еще очень молод и неопытен.

Воистину, черный день…

Потери могли быть меньше. Но уже в начале пятого, сразу после третьей попытки штурма, Хасан Абд ар-Рахман, морщась и нервно выдергивая волосок за волоском из седой бороды, приказал своим фидайям возвращаться в джипы. Я не хочу лезть в бутылку, сказал он, отвечая яростному взгляду Умара. Меня не поймут компаньоны. И добавил, что совершенно не заинтересован во владении Луной, поскольку, хвала Аллаху, может позволить себе построить мечеть и здесь, на Земле, в любом месте, вплоть до Северного полюса. Именно так он сказал, а потом, коротко переговорив по мобильному компофону с Владимиром Алексеевичем, хлопнул Умара по плечу, сел в шестидверный «падж-аэро» с тонированным фюзеляжем и покинул поле боя.

Смуглые пальцы зашевелились чуть быстрее.

Да отсохнет у Большого Умара язык, если позволит он себе хотя бы мыслью оскорбить брата! Хасан Абд-ар-Рахман — старший, и этим все сказано. И все же жаль, что он, некогда на равных споривший с самим Сулейманом ибн Даудом, мир с ними обоими, под старость превратился в караванного мула, слепо бредущего за компаньонами. За двумя ничтожными гяурами, один из которых к тому же еще и презренный жюкты. (Еврей (вайнахск.))

Разумеется, Большой Умар не высказал эти мысли вслух….

И вот, слава Аллаху милостивому, милосердному, все позади.

На хлебе и соли была дана клятва взять обитателя виллы живьем и узнать то, что ему известно. Теперь этот человек, живой и невредимый, лежит нагишом, прикрученный к железной кровати. Осталось самое легкое. Он был храбр, и, если не станет глупо упорствовать, можно будет подарить ему легкую смерть. В противном случае смерть будет тяжелой. Но как бы то ни было, заказ выполнен, и мечеть на Луне можно считать уже построенной.

— Ты слышишь меня, неверный, — утвердительно сказал Умар, подходя поближе к кровати. — Не надо притворяться. Скажи, где кристаллы, и на тебя снизойдет покой. А если ты носишь крест, то твой Иса, который, конечно, не Бог, но величайший из пророков после Мохаммеда, да будет прославлено имя его, замолвит за тебя слово в день Страшного суда. — Меж мясистых губ курбаши блеснули знаменитые бриллиантовые зубы. — Я жду. Но я не люблю ждать долго. Не вынуждай меня делать с тобой то, чего не следует делать истинно правоверному.

Он шевельнул мизинцем, и мордатый моджахед в пятнистом армейском комбинезоне без знаков различия поднес к лицу лежащего затейливо изогнутые хромированные клещи.

— Выбирай, — почти просительно повторил Умар.

Алексей слабо пошевелил губами.

Кажется, когда-то он знал человека в папахе, но слова доносились до него словно бы издалека, и смысл их трудно было понять. Голова гадко ныла и кружилась, понемногу возвращающееся сознание выцвело, намертво стерев из памяти последние минуты боя. Смутно помнились только бессильный щелчок опустошенной «баркароллы», оскаленная харя, выросшая совсем рядом будто из-под земли, и стремительно приближающийся к глазам окованный медью торец приклада. А потом Борис Федорович, как бывало, дружески подхватил его под руку и увел в приятный полумрак, где было тихо, светло и совсем не пахло пороховой гарью.

— Пи-ить, — прошептал Алексей.

— Дайте ему напиться, — властно сказал Большой Умар. — Дайте ему самой свежей воды. Пусть не говорит там, куда ему предопределено попасть, что мы не были с ним добры.

Горлышко пузатой фляги коснулось пересохших губ, чистым холодом свело зубы, и по нёбу забегали крохотные тупые иголочки.

Алексей обмяк.

Умар присмотрелся и укоризненно покачал головой.

— Ты не хочешь говорить, неверный. Ты хочешь молчать. Ты хочешь унести кристаллы с собой. Это глупо. Я не позволю тебе уйти раньше, чем это будет угодно мне.

Густая бровь изогнулась, почти коснувшись края папахи.

—Азамат!

Мордатый нагнулся, примерился, и обнаженное тело лежащего изогнула судорога невероятной боли. Это прекратилось почти сразу же, но, когда затих крик, от которого задребезжали и посыпались остатки оконных стекол, перед глазами Алексея побежали радужные круги, а рот заполнился маслянистой, с привкусом гнили жижей.

— Это было даже не начало, неверный, — спокойно прокомментировал Умар. — Мой Азамат только проверил, верна ли его рука. Не стоит вынуждать его искусные руки к продолжению. Вот, выпей воды, очисть рот и скажи, где лежат кристаллы.

После первого же глотка пленника вырвало. Судорожно глотая воздух, он пытался сообразить, сумеет ли устоять. По всему выходило, что нет, не сумеет. Никак. Когда боль окончательно погасит волю, он расскажет человеку в папахе все, что тот пожелает узнать, и это будет окончательной, последней победой тех, кто так долго ловил и вот наконец-то заполучил его.

Как быть?! — беззвучный крик разорвал красно-синюю мглу.

И Борис Федорович, на миг выглянув из лазурной прорехи, дал совет, безошибочный, легко исполнимый и до того простой, что искусанные губы лежащего на миг растянуло слабое подобие улыбки.

— Кррисста-аа… — прошептал Алексей. Сизый пузырек лопнул на его губах, заглушив почти неслышный лепет.

— Говори, говори, человек… А, шайтан! Большой Умар отшатнулся, утирая лицо. Джигиты, стоящие вокруг кровати, торопливо отвели глаза.

— Ты, оказывается, еще глупее, чем я думал, неверный. — Голос младшего Хоттабова был так же беззлобен, как и раньше, даже еще спокойнее, но от этого нарочитого бесстрастия в мутных глазах мордатого палача мелькнула тень опасливого сочувствия. — Ты сделал то, чего не следовало делать. Теперь ты будешь умирать много, много раз. А я очень не скоро услышу то, что может освободить тебя. Азамат!

На бесконечную череду тысячелетий пришла боль. Потом она кончилась, но ушла не сразу, а постепенно, цепляясь за мельчайшие осколки возрождающегося сознания, кусая, злобствуя. Затем ее не стало совсем, и тогда, хотя ни зрение, ни слух не спешили возвращаться, оказалось возможным понять: ничто не кончилось, мучители всего лишь решили передохнуть…

Но прошла вечность, и еще одна вечность, а потом время замедлило бег, глаза увидели свет, а потом густеющую синеву вечернего неба, а потом темно-серые наплывы облаков, и много чего еще.

Кроме человека в папахе.

Брильянтовозубый перестал маячить рядом, он больше не заглядывал в лицо и не цедил тягучие, липко звучащие слова.

Брильянтовозубый ушел!

Куда? Зачем? Надолго ли?

Это вовсе не интересовало Алексея.

Закрыв глаза, он прислушивался к отсутствию боли. Это было сейчас важнее всего на свете. И великую тишину, окутавшую его, не смог нарушить даже прогремевший с высоты гром, похожий на рокот сорвавшейся с горных вершин лавины:

— Toetet ihn, meine guten Ritters! (Убейте их, мои добрые рыцари! (нем.))

Алексей Костусев забыл о Большом Умаре. Но и Умар Хоттабов в эту минуту тоже не помнил об Алексее Костусеве.

С хрустко заломленными за спину руками стоял он на коленях перед рослым рыжеволосым бородачом, оценивающе сверлящим оскверненную отсутствием шапки голову правоверного равнодушными серо-стальными глазами. Чуть в стороне бродили, добивая стонущих джигитов, явившиеся невесть откуда неверные в накидках с алыми знаками Исы, который не Бог, а всего лишь пророк, хотя и величайший из являвшихся в мир до Мохаммеда, и невиданных кольчатых рубахах, о которые — невероятно, но курбаши видел это сам! — разбиваются пули, слева, почти касаясь колена, валялась измазанная гарью папаха, а справа, оскалив желтые клыки в кривой ухмылке, подмигивала несостоявшемуся хозяину Луны окровавленная голова Азамата…

Рыжая борода всколыхнулась.

— Da hast du, Schwararshaffe, die Bescherung! (Прими подарочек, черножопая обезьяна! (нем.))

Тень длинного меча мелькнула у глаз, вознеслась ввысь, перечеркнув диск заходящего солнца, дрогнула…

И Большому Умару уже не довелось увидеть, как над пробитой крышей каземата, натужно гудя винтами, зависает маленькая сине-желтая машина, такая дряхлая, что не только сам он, но даже и самый последний из его джигитов погнушался бы воспользоваться ею для полета…