Иар Эльтеррус - Иной смысл Страница 46

— Подожди… мы не о том говорим. — Он сжал пальцами виски, помассировал. — Ты не должна извиняться… Вообще, что ты делала в таком районе поздно ночью?

— Я бабулю навещала. Она не в ладах с моими родителями, отказалась переезжать в более престижный район, чтобы не быть им обязанной… с ней только я общаюсь. Пока чай пили и разговаривали, как-то время быстро пролетело, я поздно спохватилась.

— Почему не вызвала такси?

— Да я всегда от нее на метро ездила, так проще и быстрее…

— Зато на такси безопаснее. Не делай так больше.

— Хорошо…

Несколько минут прошли в молчании. Потом Катя вдруг сказала:

— Помнишь Стаса Ветровского?

Еще бы он его не помнил!

— Разумеется.

— Его арестовали вчера. За педофилию и что-то там еще.

Коста приподнял бровь:

— Ты в это веришь?

— Не знаю…

— Не верь. Такой идеалист, как он, скорее удавится, чем тронет ребенка. Я встречался с ним и кое-что понял.

— Его оправдают?

— Не знаю.

Она промолчала. Он — тоже.

Прошло еще минут двадцать, кофе остыл, коньяк закончился.

— Коста… можно спросить?

— Конечно.

— Если бы там, в переулке, была не я, а какая-нибудь другая девушка — ты бы все равно их убил?

— Да. Но так, чтобы она не увидела крыльев. Это моя работа — убивать.

— Как это случилось? Ну, в смысле, как ты стал… так делать?

Коста глубоко вздохнул.

— Это называется «пришло время быть откровенным», да? — с усмешкой проговорил он. — Что ж, это должно было произойти. Хорошо, я расскажу. Но только если ты пообещаешь…

— Что?

А в самом деле, что? Никогда больше его не вспоминать?

— Ничего. Сама решишь, что тебе со мной делать. В конце концов, если кто-то имеет право убить меня за то, что я совершил, то это ты.

— Что ты такое говоришь, Коста?

— Сперва выслушай меня, а потом решай. Я родился в прошлом столетии. Сейчас мне около ста лет, может, чуть больше. Мой отец — один из пьяных моряков, которые изнасиловали мою мать. Она растила меня одна, денег в семье не было, а мне очень многого хотелось. Я не обращал внимания, чего ей стоило потакать моим капризам. Однажды она продала единственное свое украшение, золотое кольцо, чтобы купить мне модные джинсы, а я заметил, что кольца нет, только через месяц. Лет в четырнадцать я начал заниматься бандитизмом, и чем дальше — тем хуже. А в двадцать два я впервые убил девушку. Изнасиловал и убил, неумело, но жестоко. Мне понравилось…

Коста говорил долго и подробно настолько, насколько это было возможно. Говорил негромко и отстраненно, полностью погрузившись в воспоминания. Он даже не замечал, что по его щекам текут слезы.

— Она должна была стать тридцать восьмой и наверняка не последней. Но мне повезло, повезло так, как я не заслужил. Я до сих пор не знаю точно, кто она была, почему она пришла — мне никто этого не объяснил. Она заставила меня осознать, какая же я мразь. На протяжении всей жизни я сеял вокруг себя только зло, боль, страх, ненависть. Я не знал, что дальше делать. Хотел застрелиться, но… знаешь, умереть — это было слишком мало для меня. Я не заслужил даже смерти. И я должен был как-то искупить. Я бросил свои дела, уехал из Москвы в Питер. А по дороге в купе зашла она. И рассказала, что я могу встать на сторону тех, кто борется с такими, каким был я сам. Конечно же, я согласился.

— Коньяк закончился… — прошептала Катя, глядя на бутылку.

— Хочешь еще? Впрочем, о чем я… конечно, хочешь. Я сейчас принесу. А пока… я хочу, чтобы ты это увидела. Ты должна понять, что я такое.

Комп включился совершенно бесшумно. Коста включил проецируемую клавиатуру, открыл папку с фотографиями. Запустил первый цикл снимков.

— Тридцать семь циклов, в каждом — пятнадцать снимков. Я вернусь через полчаса.

— Несмотря ни на что, ты не боишься, что я уйду, — несмело улыбнулась Катя. На экран она пока что не смотрела.

— Не уйдешь. Здесь нет дверей, а до земли — десятки метров. — Он вскочил на подоконник, оглянулся. — Просмотри снимки. Я прошу.

Он бросился в ночную тьму.

III

Одинокие волки и страшные звезды,

И остаться нельзя, и бежать слишком поздно.

Камера предварительного заключения — чуть больше двух квадратных метров. Метр восемьдесят на метр двадцать. Узкая койка, подобие откидного столика. Под койкой — ведро. И тяжелые, безликие, серые стены, крохотное зарешеченное окошко в стальной двери, низкий потолок. Самое время подумать о бренности всего сущего, а заодно — о своей собственной.

Стас лежал, закинув руки за голову и глядя в потолок. На гладкой поверхности взгляду даже зацепиться не за что — Ветровский считал бы мух, но и тех нет! А воображение пасовало.

Он сидел здесь уже не меньше суток. А может — и больше, как тут высчитаешь время, когда отобрали абсолютно все, что на нем было, включая белье, и заставили переодеться в серую тюремную робу?

Паника, страх, попытки доказать свою невиновность — все это осталось во вчерашнем дне. А может, позавчерашнем — кто теперь разберет? Сейчас Стас просто пытался занять себя хоть какими-нибудь мыслями, любым способом, но отвлечься от размышлений о собственной судьбе и, что страшнее, о судьбе Ордена.

С ним все было понятно. Он упустил врага, недоглядел, недооценил всю глубину и силу ненависти, что испытывал к нему Черканов. Стас точно знал, по чьей вине он здесь — тот взгляд в аудитории, когда его пришли арестовывать, не допускал иного толкования ситуации. Другое дело, что Ветровский даже примерно не мог предположить, каким образом Олег сумел такого добиться. Выдвинутые обвинения — не подозрения, а именно обвинения, соответственным образом подтвержденные и задокументированные, — это не нелепая попытка ленивого полицейского повесить на так кстати подвернувшегося парня убийство Вениамина Андреевича. Это тщательно проработанный план, подразумевающий неплохие связи, сложную предварительную подготовку, долгий сбор информации и кучу всего прочего, что вообще-то не по силам сироте-второкурснику, питающемуся в бесплатной институтской столовой. Такой план требует, помимо всего прочего, немалых денег — там заплатить за информацию, здесь дать взятку, тут купить с потрохами следователя, подписавшего не постановление о задержании, а сразу полноценный ордер на арест. Следовательно, вина уже почти доказана, суд — только формальность, не более.

Когда Черканов успел обзавестись необходимыми связями и деньгами?

И Черканов ли?

Вздрогнув, Стас принялся перебирать в мыслях всех тех, кому он и его Орден перешли дорогу. Кто мог оказаться на подобное способным? Нет, хотеть-то наверняка хотели многие, но кто располагал достаточными ресурсами для реализации такого плана?

Перед внутренним зрением проносились лица, вспоминались имена, фамилии, должности — и все отметались. По самым разным причинам, но отметались. Пока не остался только один.

— Телепат, — беззвучно прошептал Стас.

Как там его звали? Лешка упоминал, когда рассказывал о своем расследовании. Человек, которого называл своим наставником и учителем покойный Кирилл Бекасов. Покойный, между прочим, именно благодаря своему «учителю».

Дориан.

Мог ли он найти общий язык с Черкановым? Глупый вопрос. Конечно же, мог. Общий враг — это, знаете ли, очень неплохо сближает.

Защелкали замки, дверь распахнулась. Двое тюремных охранников с автоматами встали по обе стороны узкого проема, в камеру вошел еще один. Стас без лишних понуканий вскочил, повернулся спиной, завел руки за спину. Его уже водили на допрос, и он быстро усвоил, что надо делать, чтобы не получить лишний раз по почкам ни за что.

Защелкнув наручники, охранник повел Ветровского по коридору, потом по лестнице. Запнувшись о ступеньку, Стас едва не упал, дернулся, пытаясь сохранить равновесие, — горло, охваченное тонким электроошейником, ожгло болью.

Обернувшись, он увидел нацеленный на него плазмер.

— Шаг в сторону расценивается как попытка побега, — предупредил конвоир, показывая зажатый в левой руке пульт управления наручниками.

— Прыжок на месте — как попытка улететь, — удивляясь самому себе, пошутил молодой человек, но конвоир даже не улыбнулся.

— Лучше не нарывайся. У меня сыну десять лет, и я таких, как ты, собственными руками бы давил! Еще раз рыпнешься — разряд будет сильнее. Тебе не понравится.

Стас вздрогнул. Он до сих пор не смог осознать в полной мере, в чем именно его обвиняют. Это не укладывалось в голове, оставаясь за гранью восприятия.

— Я не…

— На допросе будешь оправдываться. — Конвоир несильно, но болезненно ткнул его дулом плазмера в шею. — Давай шагай.

До очередной тяжелой двери Стас шел молча. В голове было пусто и очень холодно. Он даже не боялся — отчетливо понимал, что если обвинение не удастся опровергнуть, то он найдет способ до отправки на место отбывания наказания покончить с собой. С таким приговором все равно не живут. Мысль о смерти не пугала — страху просто не было места в отчужденном безразличии, охватившем юношу.