Павел Торубаров - Дурная привычка Страница 47

— Ну, так что? Состоится сделка?

— Нет, не состоится! — голос, доносившейся из-за стены был сильно искажен переговорным устройством боевого шлема, но показался мне знакомым, только я не мог вспомнить, где его слышал. — У нас другое предложение: вы дружно поднимаете руки и сдаетесь, а мы, в свою очередь, гарантируем вам жизнь. До поры до времени…

— Нет, нас такой расклад не устраивает! — крикнул Маня и присел в высокой траве, утягивая меня за собой.

Сделал он это быстро, но недостаточно, чтобы спрятаться от пули снайпера. На сей раз сухой треснуло слева, и Маньяк с пробитым виском завалился набок.

Ад, разразившийся после этого, нельзя передать словами. Я лежал, пытаясь укрыться за телом Мани. Руки, скованные за спиной, сильно мешали мне. Я молил Зону только об одном: чтобы войны перестреляли друг друга. Тогда я спокойно смогу пересидеть Выброс и вернуться в бар. В том, что мне это удастся, я не сомневался.

Перестрелка ослабевать не собиралась. Краем глаза я заметил, как гранатометчик привстал на колено и прицелился в здание перед собой — оттуда велся наиболее интенсивный огонь. Он даже успел нажать на спуск, но удержать трубу «Шмеля» прямо, когда тебе грудь прошивает автоматная очередь, — задача для Терминатора. Прострелянный навылет боец упал на спину, и снаряд, пролетев по дуге над зданиями, взорвался где-то далеко.

Мой мысленный счетчик отметил: четверо. Бойцы, оставшиеся в живых, продолжали огрызаться, но участь их была уже решена. Один из «Свободовцев», самый неуравновешенный, бросился на меня с ножом, крича на все поле: «Сука, ты во всем виноват!». Если бы не снайпер, мне бы точно пришел конец. Спасибо безымянному стрелку: «фримен» рухнул в траву, не добежав до меня метров двух.

Оставшиеся трое бойцов вскоре прекратили сопротивление и сдались на милость победителям.

Я лежал и не знал, радоваться мне или плакать. Что сулила мне неожиданная победа неизвестного противника на «Свободой»?

Через некоторое время ко мне со спины кто-то подошел. Я не стал поворачиваться. Им надо, пусть меня сами и тащат дальше! Своими ногами я добровольно больше шагу не сделаю!

— Крохаль, вставай, — этот голос я мог узнать всегда — Ледокол! — А то почки застудишь, пиелонефрит заработаешь, писаться по ночам будешь.

Здоровенная рука «Долговца» помогла мне подняться на ноги, и я посмотрел на своего спасителя. Перепачканный в грязи и красной кирпичной пыли, Ледокол стоял передо мной и улыбался во всю свою широченную довольную донельзя физиономию. Маска была отстегнута и болталась на одном ремешке, лицевой щиток поднят. Серые глаза Ледокола, собравшись морщинками в углах, светились озорным весельем. Он развел руки и собрался меня обнять.

— Я бы рад, Леха, с тобой троекратно расцеловаться, по русскому обычаю, только вот руки, — я изогнулся и показал браслеты на запястье. — Или ты — «есть немножко любить садо-мазо»?

— Крохаль, я приветствую любые виды половых отношений, но, только вот к гомосексуальным отношусь с недоверием.

— Ладно, Ледокол, хорош уже зубоскалить, помоги лучше.

Леха покопался в карманах Мани и достал ключи от наручников. Крутя их на пальце, он подошел ко мне.

— А, может, тебя не распрягать, а? Вот оно, — Ледокол показал рукой на тело Маньяка, — говорило, что тебя на деньги обменять можно. Крохаль, ты сам-то, что по этому поводу думаешь?

— Я сам думаю, что если сейчас ты меня не раскуешь, то я разозлюсь, порву наручники, покусаю твоих бойцов, а тебя забрызгаю своей ядовитой слюной. После этого весь твой отряд прямой дорого отправится к вашему эскулапу. В поликлинику, на опыты.

Леха захохотал, бойцы его подержали. Они уже закончили осматривать место боя. Груда оружия громоздилась на вытоптанной полянка, пленный «фримены», со связанными за спиной руками, сидели чуть в стороне, под охраной мрачного «Долговца».

Ледокол, наконец, снял с меня наручники и отдал их мне в качестве сувенира. Мы обнялись. Никогда еще я не испытывал такой радости и облегчения, как сейчас, чувствуя похрустывание ребер в мощных объятиях «Долговца». Потом я пожал руки всем бойцам, повторяя каждому: «Спасибо, ребята». Бойцы улыбались мне, похлопывали по плечам, словом, вели себя так, как будто не рисковали только что жизнью, чтобы вытащить из дерьма неизвестного до сего момента сталкера.

— Ледокол! — я посмотрел на командира отряда. — А снайпер-то ваш где?

Леха ухмыльнулся и, повернувшись чуть в сторону, махнул рукой. Невысокая трава на бугорке метрах в пятидесяти ожила, и перед нами материализовался человек-куст — снайпер в «лохматом» камуфляже с наброшенной на лицо сеткой. Он закинул за спину свое оружие, действительно бывшее «Винторезом», и вразвалочку двинулся к нам. Вблизи стрелок оказался невысок и тонок в кости как подросток. Однако, хватка у бойца была железная: сильное рукопожатие, будто в тиски рука попала, заставило меня крякнуть.

Когда церемонии закончились, я показала Ледоколу на краснеющее небо:

— Что думаешь, Ледокол?

— А что тут думать, — Леха прищурился. — Выброс будет, прятаться надо.

— В развалинах подвал есть? — я указал рукой на кирпичные стены.

— Есть, — Леха довольно кивнул. — Куда ж в колхозной МТС без подвала? В нем, даже, печка старая стоит и топчаны сколочены. Боюсь, как бы не «Наемники» тут схрон оборудовали. Не хочется мне с ними мужским достоинством мериться. Остается надеяться, что и не придется.

— Ладно, Ледокол, не гони волну. Как будет, так и будет. Другого убежища до Выброса мы не найдем все равно. — я посмотрел на рубиновые всполохи. — У нас где-то минут сорок осталось. Так что, уповая каждый на свое, будем прятаться в подвалах. Я, например, рассчитываю на то, что на сегодня исчерпал запасы невезения.

Пока отряд готовился к Выбросу, прошло минут десять. За это время небо успело потемнеть и начало стремительно наливаться багрянцем. Ветер, до того поднимавшийся над полем, стих, и мир вокруг наполнило густое молчание, нарушаемое только кряхтением и тяжелым дыханием бойцов, в быстром темпе перетаскивающих к подвалу кирпичи и целые обломки кладки, чтобы завалить изнутри дверь.

Когда с делами было покончено, и отряд начал спускаться под землю, чтобы укрыться от «Мертвого полдня», я, напоследок, оглянулся: тяжелое сине-фиолетовое небо висело над головой, подсвеченное темно-рубиновым светом, не освещающим, ровным счетом, ничего. Воздух будто превратился в густой кисель и с натужным свистом тек вокруг строений, земля почернела и стала похожа на уголь. Далеко на северо-западе, там, над взбесившимся реактором, сверкали белые молнии, соединяя небо и землю тонкими проводами. Казалось, будто энергия, скопившаяся наверху, стекала в Зону, давая ей очередной толчок, который, в свою очередь, качнет маятник, чтобы тот продолжил свою разрушительную деятельность.

Может, на самом деле так и есть? Может, не мифический Монолит, упавший с небес в реактор породил все эти аномалии, и не его энергия именуется леденящим душу словом «Выброс»? Может, человеческое любопытство и стремление засунуть нос, куда не следует, чтобы обскакать конкурентов всему виной. Может, причиной этому безобразию — стремление любой ценой овладеть знанием, к которому мы еще не готовы. И виноваты в Катастрофе не инопланетяне и «империалисты», а среднестатистический работник научного проекта? Может, отцом Зоны нужно называть не какое-то могучее существо, а уставшего ассистента в грязноватом лабораторном халате, задремавшего в ответственный момент на дежурстве? Ведь ходили слухи, что появление Зоны — результат деятельности ученых, проводивших опыты с ноосферой. Даже название проекта произносили вслух — «О-сознание». И Выброс — всего лишь результат перекачки энергии из одной точки в другую? Ну, в самом деле, греются же провода, когда по ним бежит ток! Почему тогда Выброс не может быть связан с похожим побочным эффектом? Как там Меченый говорил в моем видении, «предохранительный клапан на паровом котле»? Что ж, очень метко!

Хотя, кто может знать наверняка, почему в нашем мире все устроено так, а не иначе?

От размышлений меня отвлек Ледокол. Он вышел из подвала и положил руку мне на плечо.

— Красиво, правда? — Ледокол смотрел на север странным взглядом, в котором читались ненависть и любовь одновременно. — Только перед Выбросом можно увидеть такие краски.

— Никогда бы не подумал, Леха, что ты можешь восхищаться Зоной.

— Ей нельзя не восхищаться. Ее можно ненавидеть, Ее можно любить, хотя я не понимаю, как. Но не восхищаться невозможно. Ты только взгляни, Крохаль: какая красота! Не пойми меня превратно, я не люблю Зону. Но я Ее уважаю. Она, зараза такая, это заслужила. Нет ничего зазорного в уважении к серьезному противнику, наоборот, это говорит о том, что ты не дурак. Меня восхищает стройность и выверенность Зоны во всех ее проявлениях.