Роман Глушков - Ярость Антея Страница 48

– Наверное, это как-то связано с Бивнем, – предполагаю я. – Если он вымахает в высоту на пару-тройку километров, станет вместе с «Кальдерой» походить на тарелку гигантского радара. Ефремову случайно не приходило в голову подобное сравнение?

– Очевидно, приходило. Причем, судя по всему, еще до спуска в яму. Иначе с чего он поперся в самый ее центр, на тот момент понятия не имея о Поющем Бивне? Искать гипотетический излучатель, разумеется. А вместе с ним – канал, с помощью которого можно наладить общение с разумной мантией. Превращенные в монолит края аномалии могут при необходимости стать для голоса Mantus sapiens таким резонатором, что вся планета содрогнется и подвергнется глобальному окаменению. Вспомни, что Лев Карлович рассказывал о своем первом контакте с Душой Антея. Маленький монолитный пятачок под воздействием направленного на него энергетического потока наночастиц заставил дрожать огромное здание. А какова площадь кольцеобразной стены «Кальдеры»?

– Пятьдесят с лишним квадратных километров, – шустро прикидывает Скептик, а я довожу его расчет до собеседницы. И уже от себя добавляю: – М-да, рявкнет так, что мало не покажется.

– Не то слово, – соглашается она. – Ну а за воронкой, дальше по течению Оби, речное дно высохло, и там сейчас вплоть до северного обрыва – грандиозная свалка.

– Неужто кладбище утонувших кораблей?

– Если бы их одних! Ты не поверишь, сколько дряни мы утопили в реке за всю историю нашего города! От пивных бутылок до железнодорожных вагонов и стотонных металлоконструкций. Возле Коммунального моста лежит даже древний аэроплан, представляешь!.. Но это все мелочи. Главное, за воронкой мы сможем перейти Обь где угодно, а не обязательно по мостам. Жаль, передвигаться придется пешком. На автомобиле по захламленному дну далеко не уедешь. Поэтому завтра я предложу Папаше Аркадию проверить перво-наперво подъемник в Пашине, потом узнать, не починили ли платформу на Первомайке, а уж коли с ними не выгорит, будем прорываться на запад, через реку. В какую только цену это нам обойдется – вот вопрос. Но то, что не все дотуда доберутся, – очевидно.

Заикнувшись о неизбежных новых жертвах, Ольга вмиг грустнеет, и пару минут мы поглощаем наш скудный ужин в полной тишине. Но едва я решаю возобновить беседу и расспросить Кленовскую о ее престранном подопечном, как она вновь заговорила. Причем – что забавно, – тоже об Эдике.

– Наверное, тебе польстит, что наш маленький Рембрандт далеко не всем разрешает взглянуть на свои рисунки, – замечает «фантомка», покончив с едой и приступая к завариванию чая. Грубым прадедовским способом – сыпнув горсть заварки прямо внутрь закипевшего чайника. – Ты – третий, кого на моей памяти мальчик допускает к своему планшету. До этого с его картинами имели честь познакомиться лишь я да Сидней Хилл. Остальным «фантомам» приходится верить мне на слово, что Эдик – действительно чертовски талантливый художник.

– Вот как? – удивляюсь я. – И чем я удостоился такой великой чести? С вами все понятно: вы, как я понимаю, заменяете ему отца и мать. Но откуда у Эдика вдруг ко мне такое доверие?

– Попробуй узнать это у него самого, – пожимает плечами Ольга. – Возможно, чего-нибудь и добьешься. Ты, кстати, не заметил на его рисунках ничего странного?

– О, да! Еще как заметил! – оживляюсь я. – Представь себе, малыш изобразил нас с тобой в том японском домике, причем сделал это тогда, когда мы еще находились там! Если, конечно, верить таймеру на планшете, потому что не исключено…

– Здесь нет никакого подвоха, можешь не сомневаться, – спешит заверить меня Кленовская. – Эдик тебя не разыгрывает. Мы с Сиднеем не однажды убеждались, что мальчик действительно рисует такие вещи, какие не может увидеть в принципе. Поначалу нас это удивляло и даже пугало. А потом мы привыкли и стали воспринимать Эдиковы чудеса как само собой разумеющееся. Не буду утверждать, что у него дар ясновидения, но задатки провидца определенно имеются. Я тебе уже говорила и еще раз повторю: он – очень необычный ребенок. Именно поэтому, ручаюсь, он выжил в «Кальдере». Неизвестно, что творится у него в голове, только Душе Антея Эдик оказался явно не по зубам и она его не тронула.

– Странно не то, что разумная мантия не вселилась в мальчишку, а то, что он не пострадал от ее носителей, – подчеркиваю я. – Ведь Эдик не отсиживался безвылазно в глухом подвале, а, как ты говоришь, без опаски разгуливал по городу.

– Не утрируй. Я сказала, что полтора месяца назад он всего-навсего дошел самостоятельно до площади Ленина, – уточняет «фантомка». – Неудивительно, что провидец рано или поздно вычислил, где в мертвом городе находится последний оплот выживших людей. Каким образом умудрился выжить сам Эдик, где он прятался до сего времени, чем питался и почему сохранил рассудок, известно лишь ему одному. Впрочем, насчет рассудка, тут еще бабушка надвое сказала. Кто знает, а вдруг мальчик заполучил себе ясновидение и немоту после сильнейшего нервного потрясения? Будь оно так, это многое бы объяснило. Но мне почему-то кажется, что на самом деле не все здесь столь очевидно.

– А ты не пыталась найти разгадку этой тайны в графическом планшете малыша? Он ведь мог задокументировать в рисунках все свои злоключения.

– Планшет Эдику подарил Сидней, чтобы он не скучал и поменьше пялился в окна. Это случилось на следующий день после того, как мальчик откуда ни возьмись нарисовался напротив театра и уселся на парапет возле памятников. Представляешь, сидит посреди огромной пустынной площади одинокий неприкаянный ребенок, смотрит в нашу сторону и молчит. Явно знает, что в театре есть люди, но не приближается, а ждет, когда мы его заметим и выкажем любопытство. Хитрец, верно? Попробуй-ка останься равнодушным при виде такой душераздирающей сцены!.. В общем, нежданно-негаданно наш клан пополнился еще одним членом. А назавтра Эдик уже поражал нас своими картинами. Вернее, не всех, а лишь меня и Хилла. Остальным мальчик планшет упорно не показывает. А Ефремова так и вовсе сторонится, хотя академик ничем, кроме своей болтовни, его вроде бы напугать не мог.

– А что сам Лев Карлович думает об Эдиковых странностях?

– А что он может о них думать? – вскидывает брови Кленовская. – Ефремов – геолог, а не детский психиатр. Сказал, что после всего пережитого ребенок наверняка нас еще не такими чудесами удивит. Да родителей, что оставили с собой в «Кальдере» малолетнее дитя, обругал. Грязно обругал, совсем не по-академически. Ну так мы и сами, глядя на Эдика, почитай, каждый день их недобрыми словами поминаем, пусть даже о мертвецах либо хорошо говорить пристало, либо ничего…

Мы допиваем чай и моем за собой посуду. До рассвета остается еще три часа, но спать нам обоим не хочется, поскольку с благоволения Папаши Аркадия мы и так проспали больше двенадцати часов. Вернее, это я проспал. Насчет Ольги ручаться, естественно, не буду. Как она распорядилась своим отдыхом – ее дело. Но раз вместо того, чтобы вернуться в их со Сквайром комнату Кленовская приглашает меня подняться на театральный купол и подышать свежим воздухом, значит, она, подобно мне, тоже ощущает себя бодрой и готова спозаранку отправиться на поиски нового автомобиля.

На самую верхушку купола мы не карабкаемся. Впотьмах это небезопасно, да и маячить на открытой всем ветрам площадке нежелательно даже ночью. Поэтому мы выбираемся на крышу и остаемся возле обрамляющей купол высокой – в рост человека, – балюстрады. Сквозь нее можно глядеть на ночную «Кальдеру» и при этом держаться в тени, незаметным и с земли, и из окон окружающих площадь зданий. Кто дежурит в этот ранний час на наблюдательном посту – Яшка или кто-то еще, – мы не знаем. И где он расположился – тоже. В одном можно не сомневаться: дозорный не спит. Полковник Кунжутов имеет привычку лично проверять караулы, причем в такое время, когда часовых яростнее всего одолевает сон. То есть перед самым рассветом. То есть сейчас.

Город, поразивший меня прошлой ночью своими дикими контрастами, выглядит все тем же олицетворением пущенного на самотек тотального безумия. Окна в домах вспыхивают и гаснут, как синхронно, так и вразнобой. «Бешеное железо» носится по улицам и громит все, что каким-то чудом еще не разгромлено. Отовсюду доносится грохот рушащихся зданий. В левобережье полыхает пожар. В общем, с очередным тебя недобрым утром, славный город Новосибирск!

Я приглядываюсь, стараясь высмотреть, что происходит на другом конце Вокзальной магистрали, у подножия Поющего Бивня. Огни вокзала освещают площадь Гарина-Михайловского, но разглядеть на ней одинокую фигуру академика у меня не выходит, сколько я ни напрягаю зрение. Жаль, бинокль остался в гримерке вместе с разгрузочным жилетом, ну да ладно. Происходи в тех краях что-либо подозрительное, дозорный наверняка уже известил бы об этом Папашу Аркадия и остальных. Но раз наблюдатель молчит, значит, и нам пока не о чем беспокоиться. Взойдет солнце, там и решим, что делать дальше.