Элона Демидова - Отступник Страница 5

«Лучше бы ты не рождалась», — подумал новоиспеченный отец.

А на шестой день кормилица заметила у девочки отклонение — кошачьи зрачки. Естественно, она отказалась нянчить новорожденного выродка. Да кто бы не отказался? Это рабы могут плодить уродов, а от элиты — только здоровое потомство. Так было установлено уже много лет, и Олегу никогда не приходило в голову спорить, но неудержимая тревога не хотела подчиняться разуму... и даже воды Миуса не могли поглотить её.

И вот Олег стоял на берегу возле рыбацкой станции, рядом с дамбой и теребил перевязь казацкой шашки. Обычно один лишь взгляд на этот редкий в нынешние времена клинок наполнял сердце гордостью, внушал уверенность в собственных силах — ведь владеть подобной вещью мог далеко не всякий. Во всем Лакедемоне таких счастливцев и двадцати не набралось бы, а остальные воины были вынуждены довольствоваться работой местного кузнеца-умельца, что ковал мечи и тесаки из автомобильных рессор, но разумеется, эти грубоватые самоделки не слишком хорошего качества ни в какое сравнение не шли с холодным оружием, изготовленным задолго до Великого Коллапса. Отец Олега привез эту шашку из первого Азовского похода, и когда юноша получил клинок в наследство, то именно его превосходно отполированная, украшенная травлением и гравировкой сталь помогала справляться с горем потери, но сегодня ничего из проверенных средств не сработало, и юноша до боли в пальцах то сжимал, то разжимал цевье «Сайги», блуждая взглядом по поверхности реки. Волн не было — в тихую погоду возле дамбы их вообще никогда не бывает.

Чуть поодаль три крестьянина-рыболова нагло препирались с инспектором. Олег не помнил, как звали этого пузатого человека, одетого в грязный плащ и потрепанный камуфляж, — Осипчук или Осипенко, — но оплывшее лицо, мясистый нос, свисающий почти до верхней губы, маленькие, близко посаженные глазки, со злобой смотревшие на мир, а также вечно надутый вид внушали откровенную неприязнь.

― А я говорю, — ревел инспектор, брызгая слюной, — это дерьмовая рыба, и полные трудодни я вам не засчитаю, от нее фонит — мама не горюй.

― Как вы можете знать, — возмущался самый борзый рыбак в рваной рубахе, — фонит от нее или нет, если последний счетчик Гейгера сдох больше десяти лет назад?

― Нутром чую, — рявкнул инспектор, смешно раздувая ноздри.

― Значит, никто в Лакедемоновке не чует, а вы один чуете? — не уступал рыбак, довольно удачно передразнив характерное движение ноздрями.

― Не смей называть Лакедемон Лакедемоновкой, — прорычал инспектор, и нос его покраснел от гнева. — Это старое название из прошлой жизни, и вообще, вижу, раб, ты заговариваешься!

― Я не раб, — с достоинством ответил рыбак, — я крестьянин, и я свободный. Никто не имеет права называть меня рабом. Я подам жалобу в Совет старейшин.

Инспектор побагровел, затем аккуратно положил на песок ружье и с кулаками двинулся проучить наглеца.

― Я тебе щас покажу права, скотина тупая, — прошипел он.

Рыбак даже не пытался сопротивляться, а только зажмурился, готовясь получить взбучку. Но ничего не произошло, потому что сверху, словно с небес, послышался властный голос:

― Игорь! Прекратить самоуправство!

Все обернулись. На возвышенности возле ворот частокола стоял не кто иной, как сам Роман, один из двух царей Лакедемона, родной дядя Олега. Это был высокий, подтянутый мужчина; возраст почти никак не исказил правильных черт его лица, и лишь запорошил волосы заметной сединой; аккуратно подстриженная бородка темно-русого цвета (которую царь имел обыкновение теребить в минуты задумчивости) под нижней губой не росла вовсе, и там образовывались как бы две полянки в густом лесу.

Пальцы правой руки юноши сами собой сжались в кулак и рванулись к левому плечу — в приветствии.

― Доблесть и сила! — прокричал он в один голос с инспектором.

― Во имя победы! — ответил шаблонной фразой Роман, но руку в ответном приветствии не поднял (такая вольность старшим по должности позволялась).

― Игорь, но ведь рыбак прав, — неторопливо заговорил царь. — Он не раб, а потому не допускай оплошности, будь избирателен в словах.

Инспектор опустил голову и что-то невразумительно пробурчал, стараясь не смотреть на царя, которого давно ненавидел. Показывать свои чувства было ни к чему, ведь это могло только позабавить недруга, который прекрасно знал о собственной неуязвимости. Конечно, сейчас высокое положение защищало его лучше, чем когда-то бронежилет.

«Ты, пришел сюда, собака, поглумиться надо мной, — со злобой думал Игорь. — Ничего, посмотрим, как вы запоете, ты и твои дружки, когда я допишу свой дневник и все узнают о ваших подлостях, цари гребаные... Да ты кто такой, майоришка недоделанный... Произвел сам себя в генералы, подлец!»

― А вы, трое, — обратился царь Роман к рыбакам, — помните, что вы хоть и не рабы, но обязанности свои выполнять должны. Право жить в стенах Лакедемона надо добросовестно отрабатывать, иначе можно и в Малую Федоровку вылететь. Там за частоколом с десяток желающих на каждое ваше место найдется. Посему благодарите свою судьбу и не препирайтесь попусту с инспектором.

― Да, царь, — ответили смиренно потупившиеся крестьяне.

Довольный своим назиданием, Роман почесал бородку и обратился к Олегу:

― Я за тобой, племянник. Ты ведь знаешь, почему я пришел?

Олег, конечно же, знал. Судьба новорожденной с отклонением была предрешена, и не позднее чем завтра жизнь его дочери должна закончиться. Юноша плелся за дядей и пытался понять, почему весьма почетную привилегию — сопровождение царя — он выполняет сегодня с такой унылой неохотой. Кажется, еще вчера он был бы весьма горд пройти по центральной улице и, безусловно, оказаться в центре внимания, но сегодня, переводя глаза с мощной дядиной шеи себе под ноги, молодой человек рассеянно посматривал на дома: саманные, деревянные, кирпичные. Редкие прохожие, главным образом — беспокойные крестьяне и ленивые рабы, шарахались в стороны, иногда до слуха Олега доносилось: «Доблесть и сила», но он не обращал на этот приветственный клич никакого внимания, поскольку шел рядом с царем, а тот лишь едва заметно кивал воинам. На сером, безукоризненно чистом плаще Романа почти во всю спину была вышита золотистая буква «Л», которая двигалась в такт неровной походке. Наконец, показалось поле стадиона, где несколько десятков подростков из интерната, в основном парни, но изредка среди них мелькали и девушки, отрабатывали свой ужин. Олег по собственному опыту знал, что приходилось им нелегко.

У опытных воинов было немало хитростей, которые позволяли выиграть драгоценную секунду во время боя. Сейчас, выстроившись в два ряда, юные бойцы доводили до автоматизма работу с копьями. Конечно, во время тренировок, вместо тяжелого древка с железным наконечником, использовались просто шесты, но разбитые в кровь пальцы были самой малой платой за невнимательность. Суть упражнения заключалась в том, что боец во второй шеренге выкрикивал чье-то имя из стоявших впереди, одновременно с выкриком делая бросок. Названный должен был мгновенно сориентироваться, обернуться и поймать летящий шест. Этот прием требовал не только великолепной реакции, но и ловкости, помноженной на интуицию.

Над полем возвышался Храм Славы, и два его синих купола поблескивали в закатном солнце июльского дня. Раньше, до Великого Коллапса, это была обычная деревенская церковь, над розоватыми стенами которой возносились кресты. Но пришли другие времена, воскресли иные боги, кровавые, беспощадные, не ведающие ни жалости, ни милосердия, не прощающие ошибок; кресты куда-то подевались, а штукатурка цвета бледной зари — осыпалась. Здание потускнело, помрачнело обликом. Может, и ушла из него Божья благодать, как исчезли священники и канули в небытие иконы с изображениями святых, но смутное величие все еще витало рядом с этими стенами, а порядком выцветшая синь куполов привлекала взгляд.

Впрочем, Олег не загружал свою память такими ненужными словами, как «церковь», «благодать», «священники», «иконы», да и прочей белибердой минувшей эпохи. То есть сначала ему было интересно слушать воспоминания стариков о золотом веке, когда люди летали по небу, разговаривали друг с другом, разделенные невероятными расстояниями, ходили по Луне, опускались на дно морское... но однажды отец сказал ему: