Станислав Шуляк - Непорочные в ликовании Страница 50

— Комиссар, — говорил Кузьма. — Вы видите, его надо в госпиталь. По-моему, он уже бредит!

— А когда вы уже появились…

— И спасли тебя, — вставил Кузьма.

— Зачем ты его сбросил с лестницы?

— Я не сбрасывал. Он сам прыгнул.

— Ты его толкнул!..

— Это он меня толкнул!..

— Но бойцы тоже все видели!..

— Они подтверждают мои слова.

— Не может быть! — залепетал Неглин. — Как они могут подтверждать то, чего не было?! Ты его толкнул! Он упал. Мы спустились. Он полз. Ты в него выстрелил. В спину.

— Я выстрелил в бегущего!.. И у него был пистолет.

— В ползущего!.. И у него тогда уже не было никакого пистолета.

— А раньше был?

— Раньше был! Но, когда он полз, уже не было!..

— Идиот! — закричал длинноволосый. — Как ты собираешься дальше здесь работать после сегодняшнего?!

— Не знаю, — сказал Неглин.

— Так! — решительно сказал Кот. — Вы оба все сказали? А теперь вы сядете и изложите все это на бумаге. А мы будем разбираться.

Неглин, пунцовый и злой, сел за стол и пред собою бумаги лист положил. Сел писать и раздраженный Кузьма. Человек он был практический, и попусту писать не любил ничего.

— Вас одних-то оставить можно? — осведомился комиссар. — Или вы друг друга перестреляете?

— Можно, — буркнул Неглин. Задаев не отвечал ничего, он только лоб морщил в размышлении над первою фразой.

Но комиссар не поверил; он выглянул в коридор и позвал какого-то случайно проходящего там офицера.

— Вот, посиди здесь, — сказал он. — И смотри, чтобы эти между собой не очень-то разговаривали. А то они уж слишком любят друг друга!..

Сказал комиссар Кот и вышел вон.

25

Здесь был парк, окраина парка; он одичал немного, ибо не благоустраивался давно. Серые сосны одни выглядели строго и нарядно, прочие же деревья ссутулились, поникли, пообтрепались, они стали будто бродяги и попрошайки. Между деревьев стояли несколько больничных корпусов в три и в четыре этажа, была своя котельная, столовая, банное помещение, прачечная.

В нескольких сотнях метров парк вдруг делался щеголем; здесь, за высокой помпезной оградой размещался овальной формы особняк, с террасами вокруг него. Он был, как замечали многие, похож на брошенную мексиканскую шляпу — сомбреро. Он был совсем другим, он был не то же самое, что и больница.

Правее больничного приемного покоя, в конце дорожки асфальтовой, во флигеле старого темного кирпича притулился гараж небольшой на четыре единицы спецтранспорта. Дощатые ворота гаража были раскрыты, горела переноска на стене, в глубине помещения стояли Лиза и Никитишна за спиною у той, и еще были двое — один помоложе, чернявый, жилистый и небритый, другой — более рыхлый и летами постарше, должно быть, помощник чернявого.

Фургон остановился метрах в тридцати, из него вылезли Иванов с Гальпериным, коротко осмотрелись психологи и пошли в сторону раскрытых ворот. Чернявый шагнул им навстречу, и вот он уж вышел на асфальт, за границу света. Иванов приблизился к чернявому, бережно обнял того и поцеловал в скулу его костлявую и небритую.

— Брат, — сказал он.

Чернявый обнял Иванова, осторожно, деликатно, и тоже поцеловал в скулу.

— Брат, — сказал чернявый.

Гальперин тоже обнял чернявого небритого человека, несколько раз легонько похлопал того по спине между лопаток, и поцеловал его в скулу, чуть-чуть даже ту обслюнявив.

— Брат, — сказал Гальперин.

Чернявый обнял Гальперина и тоже по спине похлопал, и даже ущипнул слегка, впрочем, вовсе не больно и не обидно, но скорее дружественно, шутливо и поощрительно. И поцеловал тоже.

— Брат, — сказал чернявый.

— Как редко мы видимся, — сказал Иванов со вздохом.

— Да, — говорил чернявый, — и это меня огорчает.

— И меня тоже, — подтвердил Гальперин.

— Надо бы чаще, — сказал Иванов.

— Да, — согласился чернявый.

— А я еще сегодня ему говорил, — сказал Гальперин, кивнув в сторону ученого коллеги своего, — что каждый день вспоминаю о нашем брате и друге Икраме.

— Точно, он говорил, — подтвердил Иванов.

— Я верю, — сказал Икрам.

— Мы все время вспоминаем нашего брата и нашего друга, — сказал Иванов.

— Я тоже каждый день вспоминаю о вас, — говорил Икрам.

— Завтра праздник, — вспомнил вдруг Иванов.

— Да, завтра праздник, — говорил и Икрам.

— Точно, — подтвердил Гальперин. Всегда легче соглашаться, чем прекословить, а Гальперин предпочел бы скорее впасть в уклончивость, двусмысленность и суесловие, чем стал бы возражать и настаивать на своем.

— Как редко теперь бывают праздники, — сказал Иванов.

— Так редко, что даже забываешь о них, — подтвердил Икрам.

— Это ужасно!.. — развел руками Гальперин.

— Хорошо бы встретиться завтра, посидеть, поговорить… — предложил Иванов. — Я вот все думаю об этом…

— Хорошо бы, — согласился чернявый. — Если только не будет много работы.

— Ох, работа, работа! — с тучным бакалейным вздохом говорил Гальперин.

— Нет, работа это очень важно. Нет ничего важнее работы, — сказал Иванов.

— Работа превыше всего, — кивнул головою Икрам.

— Да, — говорил Гальперин.

— А у нас для тебя есть подарок, брат, — сказал Иванов.

Икрам выразил лицом любопытство и заинтересованность.

Иванов залез к себе за пазуху пальто его черного, вытащил оттуда что-то и протянул это что-то Икраму. Чернявый сделал ртом какое-то туманное восклицание, возможно, восторженное.

— Вот, — сказал Иванов. — Настоящий черкесский кинжал.

— Старинной работы, — поддакнул Гальперин.

Икрам восхищенно рассматривал дорогой подарок. Он вынул кинжал до середины из его ножен, полюбовался лезвием, вложил обратно и, трепетно поцеловав оружие, засунул к себе в карман.

— У меня тоже есть для вас подарок, братья, — сказал он.

Психологи были неподдельно удивлены. Икрам сделал знак своему помощнику, тот вывел откуда-то невысокого бородатого человека, всего в синяках и ссадинах, запуганного и забитого, и подвел того к Икраму.

— Вот, — сказал Икрам. — Я слышал, что вы потеряли Казимира. Может, этот вам на что-то сгодится.

— О-о! Что он умеет? — спрашивал Иванов, рассматривая бородача.

— Болтать, — Икрам говорил. — Гнилой народ — философы, а этот тоже из них. Мне его отдали, а я отдаю его вам.

— Нет, — возразил Иванов. — Это нам как раз очень даже нужно.

— Да, — серьезно сказал Гальперин. — Очень ценный подарок.

Он снова обнял Икрама, и Иванов тоже обнял.

— Благодарю тебя, брат, — сказал Иванов.

— И я благодарю вас, братья, — сказал Икрам.

— Мы будем беречь твой подарок, — сказал Иванов.

— А я ваш, — отвечал Икрам.

Вчетвером они неторопливо отвели философа к фургону, Гальперин открыл дверь двустворчатую и коротко скомандовал:

— Вперед!

Философ Нидгу тоскливо осмотрелся по сторонам и полез в фургон, опасливо озираясь.

— Смотрите только, чтобы не убежал, — говорил Икрам.

— От нас не убежит, — решительно возразил Гальперин и захлопнул дверь за философом.

— Извините меня, братья мои, — сказал еще Икрам. — Сейчас мне нужно ехать. У меня еще срочная работа.

Иванов понимающе руку к груди приложил, прямо к самому сердцу, Гальперин приложил тоже, и оба они благодарно поклонились Икраму. Икрам поклонился психологам, и вот уж он и помощник его по дорожке к гаражу полуосвещенному шагают, оба со спинами прямыми, горделивыми, будто на высоком приеме…

Из гаража выехала машина Икрама и возле психологов притормозила на минуту.

— Вы бы еще к брату моему Ильдару заехали, — говорил чернявый. — Дело у него к вам имеется.

— Заедем обязательно, — говорил Гальперин.

— Можно сказать, прямо сейчас и поедем, — сказал Иванов.

Икрам рукою кратко махнул, и машина его с места рванула по узкой дорожке асфальтовой.

— Ну вот, — сказала Лиза Никитишне, — кажется, все довольны.

Старуха только сплюнула под ноги себе с отвращением. Была она неумна, невоспитанна, нетерпелива и бестактна к тому же.

26

— Сразу предупреждаю, что у меня сегодня сильно болит голова, — строго сказала Ванда, едва генерал вступил в прихожую.

— Головка, головка болит!.. — забормотал тот, улыбаясь глицериновою улыбкой.

— Не головка, а голова, — поправила его Ванда.

— А вот если эту головку я сейчас расцелую, — захихикал Ганзлий, потянувшись к женщине. — От пяточек, всюду-всюду и до самой головки.

— Пальто! — отрывисто говорила Ванда.

Генерал стянул с себя пальто, хотел было бросить его куда-то, может быть даже, и на пол, но повелительный взгляд Ванды заставил генерала повесить пальто аккуратно на вешалку. Ванда была ему здесь не прислуга и помогать не стала.