Игорь Огай - Прорыв осады Страница 51

Они выстрелили одновременно. Акарханакану повезло: он попал. Однако Павлу повезло еще больше. Обжигающим толчком его бросило спиной на валун, не позволивший упасть. А лучемет вместо узкой белой спицы выплюнул молниеносный огненный шарик. Когда и как он умудрился переключить оружие на разряд, Павел не помнил. Просто воспользовался удачей, не найдя в себе сил отпустить утопленную кнопку.

Энергоемкий режим высосал батарею за несколько секунд. Но на эти секунды вершина холма расцвела десятком огненных цветов. Каменная шрапнель хлестнула в защиту. Последняя капля – полоска индикатора тревожно мигнула и погасла одновременно с точно таким же индикатором на оружии…

Лишенный голубоватого оттенка, мир показался желтым. Он пах озоном, раскаленным камнем и поднятой в воздух пылью. Он был жарким и сырым одновременно, как хорошо пропаренная баня.

Сфера теплового заряда угасала за спиной. Горячий пар лениво облизывал вал и вершину холма, поднимаясь в светлое, без единого облачка небо. Поднятый взрывами щебень уже отстучал по камням, теперь под ноги опускалась тяжелая минеральная пыль…

Покрытый этой пылью, Акарханакан сам был похож на валун – смятый, изломанный силуэт у дальнего края, без всяких следов защиты, как, впрочем, и крови… Тепловой разряд кровавых следов не оставляет. Выпустив рукоятку бесполезного оружия, Павел шагнул вперед. Одежда терла обожженную кожу словно наждаком. Он ожесточенно рванул ворот ветровки, с облегчением сбросил ее. Все равно в ближайший час замерзнуть здесь будет невозможно… Подошел ближе, глядя сверху вниз.

Вот она, победа. Не совсем такая, в какой он был уверен вчера, но все же… Все-таки инка оказался достойным противником, отнюдь не жертвой. Только вот почему-то совсем нет ни торжества, ни удовлетворения, ни хотя бы облегченья.

Павел сделал последний шаг – вплотную. Сам не понимая, в общем-то, зачем – не обыскивать же, в самом деле, и не пинать поверженное тело. Скрипнул крупной сырой пылью на зубах, поднял лицо к небу. Вот бы когда дождик не помешал, так ведь нет, все наизнанку…

Резкая боль в лодыжке больше удивила, чем испугала. Шприц. Обычный шприц-тюбик из полевой аптечки. Вот только в посеревшем от пыли кулаке совсем не видно цвета…

– Ненавижу… – прохрипел Акарханакан, изо всех сил сдавливая и без того выжатый тюбик. – Убийца…

Павел запоздало дернул ногой, что есть силы пнул по руке индейца… Только вот мышцы слушались уже плохо. Да, есть в аптечке такой препарат. И времени теперь совсем мало – не больше минуты, прежде чем кровь разнесет релаксатор по всему телу…

Ладонь сама нащупала за спиной знакомую рукоятку, и Павел ударил всем весом. Двумя руками, припадая на колено. Но инка ждал именно этого. Дернул головой, подставил руки…

Острие мощно ударило в камень, пригвоздив к нему кисть и вырвав из глотки крик. Зато вторая рука индейца уже выхватила новый шприц. Желтый тюбик: «комплексный антитоксин, во избежание паралича сердечной мышцы применять строго дозированно…»

Павел успел перехватить. Выпустив нож и чувствуя онемение уже не только в ноге, он вцепился в эту кисть, выламывая и выкручивая… Инка больше не кричал, но и не выпускал. Ему нужно было продержаться совсем немного, хватка землянина слабела с каждой секундой.

Вот тебе и победа… Павел вдруг осознал, что сожаления, обиды или страха тоже нет. А вот облегчение – странное, извращенное облегчение, напротив, появилось. Потому что проиграл на этот раз окончательно, и вариантов наконец-то больше не осталось…

– Отец!

Инка вздрогнул, как от нового удара ножом. Землянин, впрочем, тоже – этот голос он уже слышал при обстоятельствах, которые не позволят забыть его до конца дней. Может быть, не такого уж и далекого, кстати…

– Отпусти его!

– Ты? – просипел Акарханакан. – Анетуатхэ, ты?

– Я! Не ждал меня? Думал, что интаи справятся и меня вообще больше можно не ждать?

– Анна… – это было последнее слово, которое Павел протолкнул сквозь онемевшую глотку. – Анна…

Господи, откуда? Впрочем… пропустить в этом катаклизме зеленую вспышку межвероятностного прокола было проще простого.

Индеец стряхнул с себя его руки, секунду будто бы размышлял, воткнуть все-таки второй шприц или подождать.

– Не смей! – выкрикнула Анетуатхэ, делая шаг вперед. – Он нужен мне!

Лучемет в маленькой руке трепетал, словно пойманный голубь. Павел хорошо помнил, что при нужде эта рука умела быть тверже стали, но ей наверняка еще ни разу не приходилось направлять оружие в отца.

– Тебе или мятежникам? – зловеще уточнил посол. Он тяжело перекатился на живот, с видимым усилием сдерживая стон, поднялся сначала на четвереньки, потом – медленно – в сидячее положение. И, наконец, на ноги. Скрипнул зубами, скособочился, но устоял. – Тебе, дочь моя, повитая с благословения служителей Солнца, осененная по рождении благодатью Инти, вознесенная стараниями моими на вершину касты? Или банде презренных грязных такинэ, чья кожа бледнее, чем у мерзкого гнилостного червя? Отвечай, презренная, преступившая законы Империи и Золотого бога!

Говоря это, он все продвигался вперед, сжимая в кулаке шприц с обнаженной иглой. И на последнем гневном выкрике блудная дочь все-таки сделала шаг назад.

– Ты знаешь ответ, отец, – вымолвила она. – Ты знаешь его с тех пор, как отдал меня жрецам на сожжение в жертвенном очаге. С той самой минуты, когда Павел пришел и шагнул за мной в огонь… Ты знаешь ответ. Причем не только на этот вопрос.

– А-а… – протянул посол, делая новый шаг. – Ты вон о чем… Законы Древа и равенство разумных? Только мозг бледного такинэ мог породить такое! Ты – моя плоть и кровь, воспитанная в почитании императора и богов, – как ты могла слушать? Где был твой лучемет, дочь, когда ты впервые внимала этому бреду?!

– Ты не прав, отец! – Ее выкрик получился отчаянным, словно вслед уже давно проигранному спору. – Ты же самый просвещенный из своей касты! Ты презирал жрецов и боролся за отмену жертвенных сожжений! Ты нес слово сапа-инки в ветвях Древа и видел много миров, устроенных не так, как наш! Почему же ты – именно ты – не сумел внять доводам разума!

– Замолчи, поправшая святыни! Пади ниц и молись!

Это было сказано слишком мощно. Подавляющий волю приказ, не подчиниться которому существует лишь один способ…

Ее нервы не выдержали, и палец прижал кнопку сильнее, чем нужно. Пляшущий луч ударил в камни, рождая крохотный вулкан у ног посла. Метнулся в лазурное небо и угас, когда Анна в страхе выронила оружие.

– Не могу, – выдохнула она. – Будь ты проклят, отец… Я не могу. Суди, так, как того требует твоя совесть. Но знай, что обрекаешь не только меня…

– Я потерял тебя давно, – произнес инка опустошенным голосом. – В ту самую минуту, когда землянин вынес тебя из костра. Ты могла бы жить! Жить вечно в моей памяти и в молитвах народа ацтеков! А может быть, и в чертогах Инти – кто знает, вдруг жрецы все-таки правы? Но ты предпочла умереть для всех, кроме грязных белых такинэ…

– Все бесполезно, – она сокрушенно качнула головой, – мне не убедить… Ты судишь меня уже восьмую полную луну, такой приговор не изменить в одночасье. Остается лишь привести в исполнение… Сможешь сам? Не поручая воинам бога? – Она медленно опустилась на колени и склонила голову. – Только, пожалуйста, поторопись, потому что мне сейчас очень страшно…

Индеец застонал, воздев сжатые кулаки к небу… К великому Инти, давно поднявшемуся над деревьями… И вдруг порывисто обернулся.

– Видишь?! – Он крикнул это землянину, зная, что тот видит, слышит и понимает: – Посмотри, на что ты обрек меня! Я видел гибель моих детей и моей империи – даже если бы ты очень старался, то не смог бы выдумать ничего страшнее! Разве осталось у меня что-то еще, кроме этой мести?! Спасибо богам, что остановили мою руку: теперь ты умрешь ужасно! – Он снова повернулся к Анне: – Но ты, дочь моя, погибшая восемь лун назад, этого уже не увидишь…

Павел мог бы многое возразить на эти обвинения. Он мог бы рассказать о вреде религиозного фанатизма, который сожжение заживо требует считать священной жертвой. И еще добавить кое-что на непечатном русском по поводу папаши, неспособного поднять голос против жреческой инквизиции… А напоследок разъяснить, что надо бы сделать с ним, с его Золотым богом и заодно с его просвещенным императором…

Мог бы… если б язык во рту не распух бесчувственной сосиской. Теперь же ему оставалось только продолжить начатое. Еще немножко, совсем малость… пальцы почти не чувствовали насечки на рукояти. Но она ведь тут, никуда не делась во время прыжков по лесу и камням… Так, а теперь назад. Лишь бы ни за что не зацепиться – сил справиться с весом собственного тела не будет точно…

Посол перешел на язык предков и напевно вещал что-то то ли солнцу, то ли склонившейся пред ним жертве. Шприц он теперь держал двумя руками, словно жертвенный кинжал. Сколько длится молитва? Минуту? Две?