Вектор: Жизнь и смерть - Никита Владимирович Чирков Страница 52

которую было трудно с самого детства. Поиски длились самым естественным образом и через самую банальную, но не менее от этого действенную надежду, постоянно придающую половинку от целого, являющегося тем усилием, которое выделяет лучшего из лучших. Вторая же половинка была соткана из злости, порой даже гнева, умело обузданного поводьями трезвой мысли, после чего направленного на результат любого дела или задачи, ибо это было лучшим применением в практике.

Долгое время она верила в простоту, под которую подгонялись как взаимоотношения между людьми, так и рождаемое счастье от правильного подбора окружения. Признаваться в разочаровании собственной жизнью Света никогда не была достаточно готова, а ведь ребенок настолько упрямый, насколько это было возможно, не стыдившийся распыляться на слова, неприятные уху безалаберных близких, казалось, не должен иметь никаких преград перед полной раскрепощенностью, но дело было скорее в доверии. Привыкшая видеть безразличие со стороны отца и матери, удосуживающихся лишь задавать банальные вопросы о ее самочувствии. Ее родители больше уделяли время так называемому «прожиганию жизни». Простые работяги, любители выпить, они вроде бы не были плохими людьми в утрированном понимании, но какой толк от гордости за это, когда ничего иного и не было, что можно противопоставить и чем можно закрыть глаза на некие ошибки в воспитании единственного ребенка. Одно из первых воспоминаний было прямиком из детства, когда в первый класс она пошла одна, просто потому, что родители мало верили в разумность образовательной системы. Ведь сами, как они цитировали не раз, «отучились все классы, а так ведь жизни и не добились». Мать – уборщица, отец – водитель пассажирского автобуса, разочарованные в жизни, а на деле – в самих себе. Логично было бы предположить необузданное желание дать дочери все то, чего сами они лишены, – на деле же лишь постоянные ограничения ее любопытства и обесценивание всех фантазий и мечтаний. Ведь, как это звучало от них не раз, «раз мы не смогли, то куда уж тебе».

Маленькая Света не успела заметить, как при каждом упоминании имен родителей или самой простой мысли о них внутри моментально пробуждается злость, а в лучшие моменты – лишь холод, заметный глазу издалека. Все, чем она жила, – это не просто желание, а именно кипящая жажда делать все наоборот, быть хоть кем-то, но не такой, как мать или отец, стыдиться которых она начала слишком рано. Поначалу подобное не понимается – лишь инстинкты да эмоции, прикрывающие невероятный страх доказательства их правоты, что она действительно ничего не сможет. Лишенная нормального примера семейной жизни, как и безалаберного и веселого детства с шалопаями-друзьями, Света совсем не помнила, когда просыпалась, жила и засыпала не с мыслью о том, как много надо ей еще сделать, чтобы избежать судьбы старших. Но дело было не в их работе или образовании – как раз наоборот: если бы ей преподнесли это иным образом, кто знает, она вполне могла бы отнестись к этому понимающе – все же все работы важны. Истинная причина была в самих людях, в их отношении, складе ума, в их зачастую глупых мнениях и крайне апатичном и ленивом отношении к дочери, где не было ни любви, ни заботы, ни даже подобия взаимопонимания или уважения, простого, человеческого. Сами эти люди не умели ничего, кроме необходимого для примитивного существования, – лишь постоянно ворчать, ныть, приправляя все свои недовольства высокоградусным допингом, да болтать ни о чем с такими же, ненавистными ей соседями по многоэтажному дому, который, к слову, всем своим видом выдавал то, какой контингент населяет его стены. Равно как и весь небольшой городок на отшибе страны. Когда ты чувствуешь себя чужаком, словно попавшим из другого мира, причем с самого детства, отчего взросление произошло слишком рано и ты даже не успел понять беззаботной детской жизни, то единственное, чем начинаешь жить, – это «взбирание в гору». Она делала все: училась лучше всех, не лезла в дурные компании, боясь упустить шанс на лучшую жизнь, никогда не опаздывала, была словно солдат, а порой казалось со стороны, будто бы она робот. Игнорируя влияние окружения во всех проявлениях, даже не идя на контакт с теми сверстниками, которые относились к ней хорошо, Света буквально не позволяла себе счастья или чего-то приятного в этой жизни, потому что, как она сделала себе установку, это надо заслужить, иначе она станет похожей на мать и отца. Но ни ее идеальная успеваемость, добиться которой она смогла самостоятельно, ни уж тем более ее крепкий и упрямый характер, не позволяющий дать себя в обиду, как и ни одно ее достижение не были оценены не то чтобы в полную меру: никто словно и не заметил, насколько еще в средней школе она переросла всех вокруг.

Злость превратилась в гнев, подпитываемая безграничным разочарованием во всем, ведь, как и подобает, первую и постоянную вину она ощущала в себе, что не была достаточна хороша для любви, заботы и внимания.

Темнота – это первое, что она узнала, когда не просто вышла, а буквально вывалилась из воспоминаний, словно ее вытолкнули с обрыва, где было во много раз хуже. Резко попытавшись встать, с болью ощутила все мышцы в теле, словно вырвавшийся с цепи зверь оказался вновь на той же цепи. Обе ее руки были по отдельности прикреплены армированными хомутами к трубе прямо у стены, из-за чего, разведенные в стороны на всю длину, они даже не могли согнуться в локте. Крепления были на уровне живота в метрах полутора друг от друга, из-за чего, когда она была в отключке, словно висела на наручниках. Гнев выливался в агрессивные попытки вырваться, совершенно не думая о возможной травмоопасности: Света дергала руками, надеясь на должный результат, старалась сбить ногой хомут или же трубу крепления – все тщетно. Кое-как сдерживая себя от криков, она старалась осмотреться, увидеть хоть что-то – но это была тьма, самая настоящая и черная настолько, насколько это вообще возможно. Программное обеспечение костюма не работало вовсе, благо система фильтрации была отдельной. Связаться с Альбертом невозможно, оружие неизвестно где, сама же она на цепи – вот и ответ, почему в этом промежутке без сознания ее разум вспомнил всю ее юность. А может быть, дело не в чувстве вины и чрезмерной самокритичности? Может быть, дело в том, что смерть ее настолько близка, насколько необходимо для привычного в подобные моменты выражения «вся жизнь перед глазами»? Только это была не вся жизнь, хоть и крайне основополагающая ее часть, но все же выглядит все так, словно она получила