Валентин Егоров - Шпион Его Величества Страница 53

Матросы на борту «Ингерманландии» и британские матросы аглицкого баркаса недоуменно наблюдали за тем, как тонет великий флотоводец. Русские и британские офицеры флота подобного конфуза или промашки не ожидали, поэтому сами не прыгали за борт судов и своим матросикам такого приказа о спасении великого флотоводца не отдавали.

Одним словом, английскому генералу сэру Джону Норрису пришлось бы на веки веков упокоиться на дне копенгагенской гавани, если бы не мой салажонок Тишка. Этот дурень прямо с борта русского флагмана сиганул в воду и скрылся под водой в том месте, где уже перестал пузыри пускать Джон Норрис, видимо, он уже смирился со своей участью. Вскоре голова Тишки снова оказалась над водой, он плыл к аглицкому баркасу и кого-то за волосы тянул вслед за собой. Тут же зазвучали команды офицеров на русском и английском языках, чуть не потонувшего адмирала подняли на борт баркаса, и шестеро матросов начали его дружно откачивать.

Таким образом, мой слуга спас английского генерала, я за это получили очередную деревеньку от Петра Алексеевича и тысячу рублев, сотню из которых отвалил Тишке.

В конце августа государь Петр Алексеевич снова сплавал на разведку к шведским берегам и вел артиллерийскую перестрелку с одним из шведских укреплений. После чего государь окончательно пришел к мысли о том, что осенью высадка коалиционного десанта на шведские берега может обернуться большой глупостью и гибелью десанта. Петр Алексеевич решил не рисковать жизнями пятидесяти двух тысяч русских парней, которые составили бы основу коалиционного десанта.

Высадку десанта на шведские берега государь Петр Алексеевич перенес на весну следующего года.

Глава 10

В начале сентября пришла желанная весточка о том, что наконец-то моя убойная команда добралась до Копенгагена и была готова поступить в мое распоряжение. Я полагаю, что не стоит говорить о том, что очень сильно обрадовался этому сообщению, аж даже горел желанием скорее познакомиться со своими бойцами. Поэтому с нетерпением ожидал условленного сигнала от командира о дате и месте встречи с членами группы. При отборе бойцов и их подготовке князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский проявил невероятную скрытность и таинственность. Он ни единым словом не обмолвился о ее персональном составе, ни разу не упомянул о том, кто является ее командиром. В переписке между нами князь-кесарь только изредка общими словами упоминал о том, что «обучение группы продолжается» или что «группа отбыла в твое распоряжение».

К этому времени я с Тишей переехал на постоянное квартирование в копенгагенский замок, который занимал двор Петра Алексеевича. Две комнаты на нижнем этаже прекрасно нас устраивали, так как позволяли нам всегда знать о том, кто пришел или покинул замок, кто в нем сейчас находится. Появление у меня молодого слуги не осталось придворными незамеченным, сказалось на подъеме моего авторитета и росте уважения к моей особе в придворной иерархии. Теперь не только одни слуги кланялись при моем появлении, но и многие офицеры, вельможи и сановники двора государя приветствовали меня своими поклонами. Я теперь больше не носился сломя голову по дворцовым помещениям, а степенно прохаживался, переходя из одного помещения в другое, посматривая только вперед, прямо перед собой. Правда, при встречах с такими людьми, как Александр Данилович Меншиков или Яков Вилимович Брюс,[87] я первым кланялся.

Я уже начал подумывать о том, чтобы для еще большего повышения к себе авторитета, обзавестись джентльменской тростью, чтобы, как Сиятельный князь Меншиков, ходить, припадая на правую или левую ногу, опираясь на эту великолепную трость. И чтобы трость имела тяжелый набалдашник из золота или серебра, чтобы в случае опасности его использовать в качестве оружия защиты, или чтобы она имела клинок в черенке — это уже для неожиданного нападения.

В этот момент мои сладкие мысли о возвышении при дворе государя были прерваны появлением тени, которая внезапно отделилась от одной из колонн залы и бесшумно скользнула ко мне. Я слишком размечтался, да и трости с набалдашником со мной в тот раз еще не было, поэтому я только успел разинуть рот, чтобы кричать и звать на помощь. Но тень, коснувшись моего правого бока, исчезла в темени залы и коридора королевского замка. Судорожно похлопав себя по боку, я никакого ранения не обнаружил, облегченно вздохнул, а в правом кармане камзола лежала записка, в которой было написано

Hans. Morgen. In der Taveme «Drei Eber», 14:00 Uhr. Johann.[88]

На встречу в трактир «Три кабана» я отправился вместе со своим лучшим другом, карликом и государевым шутом Лукой Чистихиным, Петру Алексеевичу уже было за сорок, но государь по-прежнему сохранял мальчишеское любопытство и любовь ко всяким диковинам и невероятностям этого мира. При его дворе можно было встретить самого высокого или самого низкого человека в мире. В эту поездку в Европу русское посольство не было таким большим, каким, скажем, было Великое посольство, посещавшее европейские страны в конце прошлого века, но официально в его состав были включены шесть русских певцов и плясунов, а также государевы шуты нормального человеческого роста и карлики. Так, Лука был росточком в локоть человеческой руки, не имел внешних уродств, у него было нормальное, только миниатюрное, телосложение и блестящий разум. Иногда мне приходилось наблюдать, как Лука Чистихин молчаливым и без дурацких кривляний покидал государев кабинет, видать, и государь прислушивался к советам этого маленького человечка. Петр Алексеевич его любил и вместе с собой возил по всему миру, стараясь надолго с ним не разлучаться.

Почему я взял шута-карлика с собой? Да потому, что своей внешностью, умом и поведением Лука наверняка отвлечет внимание посетителей трактира от моей особы и встречи с бойцами группы, благодаря его усилиям я мог бы с ними в полной мере пообщаться.

В этот день Лука был до безобразия весел, много смешил меня, чуть ли не довел до колик в животе. Я за всю свою жизнь столько не смеялся, но сохранять какую-либо серьезность при шутках Луки было невозможно. С диким хохотом мы так и ввалились в трактир. Я уже был весь в слезах от этого истерического хохота, они сплошной рекой текли по моим щекам, а Лука с самым невинным и с серьезным видом рассказывал очередную прибаутку из жизни государева двора.

Трактир «Три кабана» в это обеденное время был до отказа забит посетителями, которые с удивлением посматривали на меня, заливающегося смехом, а затем переводили взгляд на маленького Луку, который был мне ниже пояса. Но после этого взгляда на шута они уже больше ни на что не смотрели, карлик начинал полностью занимать их умы. Чтобы датчане лучше понимали Луку Чистихина, я сделал так, чтобы шутки и прибаутки карлика в помещении трактира автоматически переводились, с сохранением фольклорного юмора, на датский язык. После чего Лука окончательно превратился в центр всеобщего внимания, на него и только на него смотрели посетители трактира. Они слушали и смеялись над его шутками. В зал вышла вся прислуга трактира, и даже хозяин этого заведения, обладатель мощного пивного животика, красовался в проеме кухонной двери.

Поначалу в зале трактира звучали отдельные и легкие смешки, датчане, по своему характеру весьма сдержанные люди, несколько замедленно реагировали на выступление моего маленького друга-карлика. Затем смешки начали переходить в смех, сначала вполголоса. Ну вы знаете, это когда люди стесняются смеяться и из-за этого глупого стеснения прикрывают рот руками. Совершенно незаметно смех вполголоса перешел в дикий хохот, который вскоре захватил все помещение трактира. Над шутками и мимикой государева шута Луки Чистихина поголовно ржали все посетители зала трактира, громко смеялась прислуга и держался за живот хозяин трактира.

К моему столу подошел некий русский негоциант Иван Чернов, а на деле поручик русской армии Иоганн Зейдлиц, и хотел начать представлять бойцов своей группы, но жестом руки я его остановил. Мне требовалось время, для того чтобы перебороть радость, которая сейчас меня охватила, при виде этого немца, который так неожиданно стал играть значимую роль в моей жизни. По всей очевидности, Иван-Иоганн догадался об этих моих чувствах, но повел себя так, как и должен был вести простой немецкий бюргер. Он остался холоден и непроницаем, ни одним жестом или мимикой не выдал обуревавших его внутренних чувств, по которым мы уже должны были броситься друг к другу в объятия. А вместо этого в течение полуминуты посматривали друг другу в глаза, стараясь ими выразить наши внутренние чувства.

Все-таки я вероломный человек, пока мы рассматривали друг друга, мой мысленный зонд проник в сознание Ивана Ивановича Чернова и произвел небольшие действия. А именно, сделал так, чтобы Иван Иванович мог бы обмениваться со мной мыслями на расстоянии, чтобы он мог бы внутренне определять настрой человека, лжет или говорит правду его собеседник, а в иных случаях и «подсказывать» человеку, как ему следует поступать в той или иной ситуации.