Станислав Шуляк - Непорочные в ликовании Страница 53

— Меня ждут дети, — твердо говорил Мендельсон. И после усилия такого взгляд его затуманился.

— Какие еще дети?! — крикнул Ш. недовольно.

— Мои дети. У меня завтра первый урок.

— Не говори мне ничего про детей, — попросил Ш. — А то мне, может, снова станет плохо.

— Ты не прав. Дети хорошие. Только ужасные сволочи. Еще маленькие… подростки… но уже такие сволочи!..

— По-твоему, сволочи вырастают из ангелов? Большой человек — большая сволочь, маленький человек — маленькая сволочь, — Ш. говорил.

— Твоя правда, — согласился Мендельсон. — Мое несчастье в том, что я веду старшие классы.

У Ш. во рту было гадко, как никогда; возможно, они всего лишь остановились на полдороге, как и все в этом мире остановилось на полдороге, а останавливаться не следовало бы, сказал себе Ш., но откуда и куда была эта дорога, или половина ее, он не знал и ответа для себя не искал.

— Феликс, ты в эйфории? — единственно спрашивал он.

— Эйфория зависит не от качества напитков, но от душевного содержания, — поразмыслив, отвечал Мендельсон.

— Великолепно сказано! — согласился Ш.

— Но ведь ты спросил с целью? — спрашивал Феликс.

— С какой я мог спрашивать целью? — спрашивал Ш. с некоторым внезапным недоумением, которое поднялось у него из глубины гортани или, положим, адамова яблока или иных надсадных недр. Подобным недавней тошноте было его нынешнее недоумение. И вот еще: как и у всех людей у них был велик, а теперь и более еще возрос, аппетит к пошлости.

— Возможно, ты хочешь еще выпить, — осторожно предположил Феликс. — Если я, конечно, не ошибаюсь…

— Возможно, я хочу еще выпить, — действительно согласился Ш. Согласие его было, будто мыльный пузырь, зыбкое и ненарочитое, в любое мгновение могло разрушиться его согласие. — А ты разве нет?

— У меня дети… Они ждут.

— К черту детей! — крикнул Ш. — Ненавижу детей! Ты понял? Из них вырастают сволочи!

— Зачем они вырастают?

— Это ты меня спрашиваешь, зачем?

— Можно подумать, это я их выращиваю, — покоробился Мендельсон.

— Этого я не говорил, — говорил Ш.

Потом повисла пауза, тяжелая, хмельная, во время которой оба они грузно размышляли — каждый о своем, и вместе им было не сойтись в их тягостных и бесцельных размышлениях.

— А у тебя еще есть деньги? — спрашивал Феликс.

— Если б я не связался с одним подонком… о котором я не хочу говорить… — раздраженно возразил Ш. — А у тебя нет?

— Мало.

— Мало, — повторил Ш.

— Возможно, я даже знаю, кто этот подонок, — сказал Мендельсон сочувственно. Или это Ш. только показалось.

— Эй, ты мне не сочувствуй! — крикнул он.

— Хорошо, не буду, — кивнул головой Феликс и после долго голову поднимал до привычного горделивого положения.

— Ненавижу сочувствующих!.. — сказал Ш.

— Ты прав, — согласился Феликс.

— Сколько? — спросил Ш.

— Чего? — спросил Феликс.

— Денег.

— Шестьдесят.

— Чего шестьдесят?

— Денег.

— Я понял, — сказал Ш.

— Да, — сказал Феликс.

— Давай мы еще купим сейчас, а деньги я тебе потом отдам, — предложил еще Ш. со своей привычной безрассудной щедростью. — Только не сразу.

— Ты думаешь, что сейчас можно что-нибудь купить? — Мендельсон говорил. Весь менталитет его было менталитетом сомнения и предосторожности. Хмель же менталитету не помеха, но — напротив: лишь подпорка и безусловное основание. Кажется так.

— Узнаем, — решительно ответствовал Ш. Он машины дверь распахнул, головой покрутил в поисках какого-нибудь сумеречного аборигена и вот, заметив поодаль полночной походкой бредущего старикашку или мужичонку в мерзкой верхней одежде, крикнул тому:

— Боец, — загремел Ш. — Не знаешь, где можно прикупить чего-то для продолжения эйфории?

— Не говори с ним сложно!.. — одернул того Феликс. — Говори с ним просто.

Ш. отмахнулся и даже хотел было лягнуть Мендельсона пяткой по зубам или по переносице, но не стал отвлекаться.

— Прикупить, конечно, негде, — отвечал пешеход с трехгрошовой его рассудительностью после некоторого непредвиденного раздумья, — а вот разве только на пьяном углу.

— Во! — удовлетворенно Ш. говорил. — А ты нам голову морочишь!.. А где пьяный угол?

— Вон там, на углу, — говорил еще пешеход, показывая куда-то в ночь. Сам он, должно быть, был теперь с того угла или, возможно, вечно был от щедрот угла того пробавлявшимся. И он еще гордился теперь собою, что сумел ответить на вопрос непростой и недюжинный.

Ш. только дверь машины захлопнул и к искомому углу газанул победоносно и триумфально. Он всегда старался накликать окрест себя атмосферу гротеска, пускай даже задача эта казалась и неразрешимой.

— Да здравствуют все углы, закоулки, задворки, радость несущие! — торжествующе говорил Мендельсон.

Здесь оба они тяжело вылезли из машины, Феликс и Ш., и мутным своим, нетвердым шагом дружно пошагали к лавке, расположившейся в полуподвале с угла дома.

В лавке пахло гнилою картошкой и плесенью, на полках лежали банки с овощными консервами и вяленая рыба, кое-что из бакалеи, тут же находилось мыло, стиральный порошок, носки, разводные ключи, безмены, гвозди и ряд галантерейных товаров. Пониже полок сидела тетка заплывшая и наглая, со скучающим взором ее глазок крысиных, с потной спиной и пупком размером со сливу…

— Тетенька, — ласково обратился к ней Ш., стараясь только не икнуть и на всякий случай прикрывая рот ладонью. — Два старинных друга встретились сегодня после долгой разлуки, слегка выпили… почти незаметно, и хотели бы выпить еще. Им никак нельзя трезветь.

— Да, — сказал Феликс. — Совсем чуть-чуть.

— Трезвость — наш враг.

— Точно, — согласился Мендельсон.

— Нас бы вполне устроили полтора литра мадеры, — сказал Ш.

— Малаги, — сказал Мендельсон.

— Токайского, — сказал Ш.

— Хереса, — сказал Мендельсон.

— Нет ничего, — отвечала тетка. — Есть только портвейн прошлогодний, если не хотите — не берите.

— Хотим, — быстро сказал Ш. — Но тогда два литра.

— Не много ли? — усомнился Феликс.

— В самый раз, — заверил его Ш. — С него блевать хорошо.

Тетка сходила в подсобное помещение и вынесла оттуда вино в пыльной пузатой баклажке, к тому же почти не запечатанной. Мендельсон неуверенно стал рассчитываться с теткой, а Ш. скучал у него за спиной и с философской рассеянностью ковырял у себя в ухе.

— Вот, — меланхолически сказал он только, когда они вышли на улицу, и баклажкой встряхнул. Выпивку он сразу отобрал у Мендельсона; Феликса он любил, конечно, но ничего серьезного ему нельзя было доверить.

— Однажды в жизни наступает момент, — сказал Мендельсон, — когда начинаешь удовлетворяться даже мелкими победами.

Ш. посмотрел на приятеля своего с удивлением. Он вдруг снова узнал Мендельсона непостижимого, Мендельсона нетривиального, Мендельсона удивительного, Мендельсона со своими смыслом и голосом, подспудными и сверхъестественными… Ему еще показалось, что вновь возвращаются к жизни непревзойденные и неожиданные мендельсоновы сарказмы без слов.

— Именно так, — хмыкнул он к тому же потом неугомонно, будто в завершение разговора, будто ставя точку.

29

Сегодня что-то происходило особенное: ему решительно не давали спокойно работать. Музыку он включать не стал, и откуда-то издалека, из-за двух стенок до него доносился детский плач. На плач ему было наплевать, пусть хоть и вообще на крик изойдут; но скоро снова позвонили — на этот раз сразу в дверь, он пошел открывать, там опять стояла Никитишна.

— Этой-то что опять нужно? — подумал он в раздражении.

— Идут, Антоша, — сказала старуха. — Сейчас уж прямо и придут.

Он кивнул, хотя глядел куда-то в сторону и думал только о работе.

— Детей-то что не кормишь, Антоша? — сказала еще старуха.

— Я кормил, — возразил тот.

— Утром, что ль? — переспросила она. — Детей чаще кормить надо, они чаще есть хотят.

— Я не понимаю, чего мне живых везут. Что мне с ними делать? — Антон говорил недовольно.

— Да разве ж это беда? Укольчик им сделаешь, вот тебе и мертвый образуется, — сказала Никитишна.

— Неужели это сразу сделать нельзя? — спросил тот.

— Так оно посвежее выходит, — говорила старуха.

Антон только головою хмуро кивнул, быть может, соглашаясь или, быть может, упрямясь.

Потом слышались шаги, старуха засуетилась, замельтешила, хотела убежать, да бежать было некуда, она тогда прижалась к стене возле входа, рассчитывая не то, чтобы совсем слиться со стеною, но уж, по крайней мере, быть как можно менее заметной. Антон же, голову опустив, стоял равнодушно и лишь, когда вошли, снова поднял голову.

Сначала вошел охранник и, оглядевшись по сторонам, не обнаружил ничего подозрительного. Потом вошел он, вошел сам Хозяин, звали его Бруно Бровцын, но заглазно обычно именовали Хозяином, стремительною походкой он пронесся мимо Антона и приблизился к столам.