Повесть о храбром зайце - Акс Цевль Страница 59

может быть и хорошо, когда спокойно, нет? Ась?! А? … Лежать без смысла. Пылью лежать и ни о чём не думать. Вот здесь! Вот здесь теперь лежать и гнить. Я готов! Вот теперь я готов. Теперь перемалывай меня, земля моя! Я готов отныне, готов сейчас и наперёд. Я понял, что бывает такая готовность! Вот главное, что я понял! Больше ничего не могу. Я пустой… пустой камень. Я рваный лист сгоревшего дерева. Я…

Я отказываюсь от страданий. Я – пыль. Сотри меня.»

Заяц заснул. Глубоко-глубоко, как младенец. Без снов, без образов. Без шёпота из глубины, без запаха любимой. Тупенькая улыбка, повисшая слюна.

«Нет, с такой-то мордой не умирают. Отдохни. Отдохни, мой уставший рыцарь. Я не явлюсь к тебе сегодня. И завтра не явлюсь. Долго ещё являться не буду. Ты отдохни. Хорошо отдохни. Как дома отдохни, где Мать и отец. Помнишь этот дом? Ведь помнишь?»

«Я помню свет в окне. Зимой особенно. Как хорошо мне было в этом свете! Как страшно стало без него. Ночь, ветер, пурга. И заносит, заносит так, чтобы не нашёл никто. И ведь никто и не нашёл! Но я… я никого не виню. Разве, что всех сразу.»

…

Часов через 17 заяц проснулся. «Пробудился». Всё тот же заяц. Только во рту слиплось и лапа затекла. «Эх!»

Глава VI: В Туманах

I

Заяц размялся. Пробежался, сделал зарядку. Организм его работал как обычно, но в каких-то местах (в основном на лапах, как заплатками расшитыми крестами) заяц потерял чувствительность. Казалось в лапу можно вставить нож и заяц не почувствует. При этом, как уже было сказано, он и ходил, и бегал. Боли только точечные, мелкие – «поколит сверху вниз и перестанет», потом опять… «Что же это такое?! Это последствие вчерашнего падения, надо полагать? Или всё той же пули Волкова? Ни на что непохоже. Обязательно, обязательно проконсультироваться с козлами! Их медицина в некоторых вопросах превосходит любую другую. Так по крайней мере говорят они сами.»

Из кулька хозяина таверны заяц съел всё, что показалось ему съедобным. Остальное выбросил. «Теперь уже и не скажешь, что было порченное сразу, а что испортилось потом. Ну да неважно. Теперь идти будет легче. А идти ещё долго.»

«Так что ж… Вперёд!»

Теперь заяц не гнался. Медленно шёл, осторожно. Прислушивался к собственным костям, к дороге. Дышал глубоко и ровно. Любил этот воздух, наслаждался им. Думал. Думал о себе.

«Вот если помечтать, дикобраз… если всё-таки помечтать (а на дороге, в отличии от камеры чёрной, хорошо мечтается – считай облака и рисуй себе дали волшебные – розовые, голубые – как солнце осветит) … Вот если помечтать! Напишет обо мне баснописец книжку, а кто-то даже прочтёт её! Поймёт ли он меня хоть на ту малую долю, что сам я в себе понимаю? Полюбит ли меня мой баснописец? Полюбит ли меня читатель? Проникнув в эти мысли мои, увидит ли меня? Сложится мозайка или нет? Целен я или безумен? Вот, что меня волнует сейчас.

Там в горах бывало пролетит бабочка синяя. Большая, красивая! Это было событие! Для меня, для козлов, для ориксов! Мы любовались этой бабочкой, мы смотрели в неё! Мы были там, потому, что видели её полёт. Мы видели её полёт, потому, что были там. Решили быть. Решили в то самое мгновение, а в ней – в бабочке синей – отразилось наше решение.

Я думал о бабочке и о её полёте часами, днями и годами. Я мог (или по крайней мере хотел) всю историю нашу вывести из этого полёта. В каждом взмахе её искать и найти и войну и мир. Понять абсолютно всё, до конца всё, до края небесного всё, до вселенского предела! Только о бабочке этой синей размышлять и всё без слов и без формул чувствовать. Это было там. Это было тогда. Про того другого… ещё не стреленного, ещё не саженного, не утопшего, не сошедшего с ума. Ну а теперь…

Теперь же я сам про себя не могу думать. Какая там бабочка с этим её миром насекомых, «волшебным, большим, разнообразным»! Всё развалилось. Не только лес развалился на глазах моих. Я сам развалился. Я сам себя собрать теперь не могу. И о бабочке думать хочу потому лишь только, что о себе подумать боюсь! Боюсь! Тысячу раз боюсь! Боюсь, потому, что в сердце моём бездна открылась с этой пулей! Чёрная дыра! Чёрная метка! Боюсь! Боюсь! Боюсь!

Вот оно! Вот оно, кольцо судьбы – то, что удавкой смыкается на шее. Возвращает тебя и мордой водит. «Ну?! Получил, что хотел?!» А я же… я же хотел немного. Я хотел «доказать»! «Доказать» хотел, как и всякий молодой дурак.

«Трусишка зайка серенький», «заяц-трус», «робкий заяц»… Боже мой, нет конца всем этим штампам! Хоть в песнях, хоть в баснях – заяц всегда трус! Трус, беглец, предатель! А почему?! А кто это придумал? Кто первый, и по каким причинам, это написал?!

Я хотел доказать! Я хотел доказать им, что заяц не трус! Заяц может быть так храбр, как хочет! Я верил в это! Я верил в это сильно, восторженно, самоотверженно! Я верил, и вера моя придавала веры другим. Я вдохновлял. Я влюблял в себя. Во мне видели настоящего революционера, и, чёрт возьми, я и был настоящий революционер! Не чета всем этим! Я хотел изменить природу мира, я хотел изменить себя и всех, кто окажется рядом со мной. Вот о чём настоящая революция! Вот, что она значит! Не экономика, не политика, не история даже! Сама природа наша! Истинная революция – это скачёк и духа, и тела, и разума. И новая мысль, и новое чувство. Новые формы для них (социальные, экономические, политические…). Новое качество любви.

Новое качество любви! Вот что такое революция! Шаг на долгом пути к вечной жизни.

Но… это всё слова, это всё для площадей. История моя про меня! Я! Я хотел доказать, что я чего-то стою! Что я не «заяц-трус»! Не «робкий заяц»! Я был активнее их и ярче их. Многие из сегодняшных раздольерцев смотрели на меня с восторгом. Я мог (а может быть и должен был) стать их лидером. Тогда бы не было сейчас никаких волков! Возможно в этом… моё самое большое преступление. За это же и зая возненавидела меня. И первая, и вторая. Они думали, что это нерешительность, а самки не прощают нерешительность самцам. Что угодно прощают, но не это. Отвернулись от меня. Отвернулись тогдашние мои «друзья». Отвернулись все. Ну а что… что я мог для них сделать? Это непонятное