По ту сторону Стикса - Юлия Сергеевна Васильева Страница 6

На асфальте лежало с десяток тел: некоторые стонали и корчились, некоторые были неподвижны — но все в черной копоти, словно только что вылезли из ада. Я инстинктивно закрылся наглухо, еще раньше, чем успел подумать о необходимости это сделать. Полезный рефлекс, плод горького опыта — если бы не он, то сейчас мое тело корчилось бы на асфальте вместе с ними, меня выворачивало бы на изнанку, и кто знает, возможно, я мог бы кончить точно так же, как эти бедняги.

Фрэй убрал ножи — демонстрировать чужим в такой момент оружие опаснее, чем ходить вовсе без него. Он медленно подошел к одному из раненых, я старался не отставать от него ни на шаг. Сквозь копоть и грязь на нас глядели полные ужаса и боли глаза, лицо было знакомым, но имени я не помнил — скорее всего, мелкая рыбешка.

— Что… — Фрэй не успел закончить свой вопрос.

Обожженный раскрыл рот, демонстрируя красный язык и десны, так сильно выделявшиеся на фоне сажи:

— Он остался там… Монах остался там… — просипел он.

Глава 2. Переправа

Иногда мне кажется, что судьба — это старая сварливая тетка, которая невзлюбила меня с самого рождения. А ведь я даже не помню своих родителей. Кто они были? Что за жизнь вели? За что эта брюзгливая баба так отыгрывается на мне?

Первые свои воспоминания я приобрел уже в детском доме, в котором и прожил до четырнадцати лет. История, явившаяся причиной моего сиротского существования, стала известна мне уже в достаточно сознательном возрасте по сплетням воспитателей и из старых газетных вырезок.

Случилось так, что где-то через месяц после моего рождения в городе произошло землетрясение — происшествие совершенно из ряда вон выходящее, потому что до того в нашей местности не наблюдалось сейсмической активности. Тем не менее, это землетрясение в пять баллов разрушило часть старых зданий, включая и дом, в котором жили мои родители.

Завалы разбирали около недели — неподготовленность спасательных служб к такого рода катаклизмам многим стоила жизни. Мою мать нашли только на четвертый день, полуживую, но все еще старающуюся защитить своего младенца. Молоко у нее пропало сразу, и поэтому, не зная, чем поддержать мою едва теплившуюся жизнь, она резала себе пальцы и кормила меня кровью.

Представляю выражение отвращения на ваших лицах. Что ж, оно имеет право быть, потому что вы сидите в своих теплых безопасных конурках, и разве что немногим из вас удалось побывать в чрезвычайных ситуациях, когда понятия человеческой морали мало что значат. А я до сих пор верю, что только стараниями моей самоотверженной матери мы были еще живы, когда спасатели подняли бетонную плиту, едва не ставшую нам гробницей.

Мать умерла на следующий день в больнице, а докторам оставалось только удивляться, как ей удалось продержаться так долго с многочисленными переломами и внутренними разрывами. Тело отца нашли через неделю после землетрясения. Таким образом я остался круглым сиротой. Врачам удалось меня выходить, и после того, как в больнице уверились, что моему здоровью ничто не угрожает, меня определили в Дом малютки, где я и пробыл до четырех лет.

Никаких светлых воспоминаний о детдоме у меня нет. Может, у других воспитанников есть. Не знаю. Уже в самом раннем детстве я понял, что отличаюсь от других, причем отличаюсь не в лучшую сторону. Воспитатели всегда относились ко мне более или менее ровно, как того требовала их работа. Но вот дети…

Дети меня сторонились, обходили как можно дальше, то ли как прокаженного, то ли как агрессивного. Я все никак не мог понять причины такого отношения. Я не ввязывался в драки, не был навязчивым или раздражительным, слишком глупым или слишком умным, но при этом все равно отличался, будто бы другой уже по самой своей природе. Поэтому главным моим спутником и другом стало одиночество. Я находился в окружении людей и все же оставался один.

Иногда проходили недели полного молчания, прежде чем мне по тем или иным причинам приходилось с кем-нибудь заговорить. В таком случае слова ложились на язык тяжело, срывались с губ коряво, будто бы я так и не научился толком их произносить. Вспоминая те годы моего детства, я уже не знаю, действительно ли излишняя молчаливость была в моем характере изначально, или же это только приобретенная черта.

Практически все свое свободное время я проводил у окна, разглядывая скудный пейзаж снаружи, уделяя внимание каждой отдельной черточке в течение долгих часов. Я бы, наверное, вконец одичал или стал существом, более похожим на растение, нежели на человека, если бы в возрасте семи лет все детдомовцы, согласно программе Министерства образования, не должны были начать своё школьное обучение. Не скажу, что я очень уж тяготел к знаниям, но одно преимущество у школы все же было — меня научили читать и дни стали чуть более наполненными, чем прежде.

Только годам к десяти я начал понимать, в чем же конкретно состояло мое отличие от других людей. Происходило это постепенно, знание складывалось из мельчайших ситуаций и событий, но поворотной точкой стал день, который я до сих пор помню с поразительной четкостью. Это был день «смотрин», как называлась встреча потенциальных усыновителей с воспитанниками детского дома.

Мамочки и папочки приходили по очереди, а иногда и группами в нашу игровую комнату и придирчиво разглядывали детей, словно товар на прилавке магазина. У этого нос картошкой, а у того все лицо в веснушках, тот слишком активен и будет доставлять много хлопот, а этот слишком тихий и ничего не сможет добиться в жизни. У этой девочки слишком короткие пальцы, она не будет хорошо играть на пианино, а тот карапуз слишком толстощек — не годится для спорта.

Некоторые побуждения и мотивы высказывались вслух, большинство замалчивалось, хотя я почему-то чувствовал все. Слово «слишком» то и дело пробивалось сквозь их эмоции, чтобы показаться во всей своей капризной красе. Мне было непонятно, зачем остальные дети так стараются выделиться, понравиться этим надменным