Владимир Добряков - Час совы Страница 63

Впрочем, мне же надо каким-то образом проникнуть на станцию, а там беляки… Не криви душой, Андрюха. Хоть самому-то себе признайся, что если бы станция была занята матросами, и они бы сейчас атаковали белогвардейцев, ты бы ни за что не стал предлагать белым свою помощь. Ты бы пошел на станцию и договорился с матросами. Или искал бы путей в обход, как обходил муравьиные колонии. Всё-таки хорошо, что наши сейчас меня не видят. За такое несанкционированное вмешательство прозябать бы мне в Хозсекторе пожизненно.

Матросы открывают огонь по наступающей цепи. Белогвардейцы на ходу отвечают. Коротко постукивает пулемёт. Правильно, молодец Платонов! Григорий пристраивает свою винтовку на бруствер, но я решительно накладываю ладонь на прицельную рамку:

— Ша, Гриня! Наше дело сейчас: сидеть на положении «ни гу-гу» и раньше времени себя не обозначать.

— Так они же не слепые, видели, как мы здесь копались, — возражает Григорий.

— Видеть-то видели, да ни хрена не поняли. Они точно знают, что у вас только один пулемёт, и они видят, откуда он сейчас работает. А если бы они знали, что мы здесь сидим с такой штукой, — я поглаживаю ствол ПК [15], — то танк сейчас шел бы прямо на нас, и, самое меньшее, два взвода, сосредоточили бы по нам свой огонь. Так что, друг мой, Гриня, сиди и не рыпайся, жди своего часа.

— И долго ещё ждать?

— Ну, Гриня, если бы я знал, что ты такой нервный, ни за что бы тебя к себе в окоп не взял. Нам надо открыть огонь тогда, когда они по отношению к нам будут в самом невыгодном для них положении. Когда им под пулемётным огнём не только ни назад, ни вперёд, но даже и головы-то поднять невозможно будет. Когда пули им травинки на головы состригать будут, когда у них от их свиста штаны начнут мокнуть. Хотя, эти кадры во всех смолах варены, но поверь; и у них очко не железное.

— А ты сумеешь поймать такой момент?

— Не извольте сумлеваться, чай оно не в первый раз! — успокаиваю я его словами Леонида Филатова.

А офицеры с юнкерами и впрямь не подозревают, какой сюрприз их ожидает. Они идут красиво, пулям не кланяются, изредка останавливаются, чтобы вскинуть винтовку и выстрелить, и снова идут вперёд пружинистым шагом. Ах! Взвейтесь соколы орлами!

Танк с грохотом, лязгом и дребезжанием ползёт чуть впереди цепи и стегает пулемётными очередями по матросским окопам.

Офицеры совсем близко. Мне уже отчетливо видны рыжеватые усы крайнего из них и папироса, зажатая у него в зубах. Ах ты, сукин сын! Ты ещё и с папироской в зубах идёшь в атаку! Устанавливаю пулемёт сошками на бруствер, приминаю землю, чтобы ничего не мешало. Оттягиваю затвор и приникаю к прицелу. Вот в его прорези появляется рыжеусый офицер и ещё несколько фигур. И в тот момент, когда цепь с криком «Ура!» уже готова бегом броситься в последний рывок, пулемёт Калашникова выплёвывает длинную убийственную очередь. Со звоном падают на дно окопа гильзы и опустевшие звенья цепи. Падают, так и не успевшие понять, откуда на них обрушился это смертоносный ливень, офицеры и юнкера. Что-то восторженно кричит Григорий, паля из своей винтовки. Пулемётная очередь прошлась вдоль цепи подобно косе смерти и продолжает выбивать атакующих беляков сразу по несколько человек. Огненные трассы несутся вдоль всей цепи и, в конце концов, находят свою цель. Движение застопорилось. Офицеры, немного опомнившись под плотным, режущим их десятками, огнём, залегли. Теперь длинными очередями стрелять уже не эффективно. Выбираю тех, кто пытается переползти или приподняться и режу их короткими очередями. Над прочими пули либо свистят в опасной близости, либо совсем рядом чмокают в землю. Хорошее испытание для нервов! Всего минута, и всякое движение прекращается. Для убедительности я продолжаю стегать залёгшую цепь очередями.

Представляю, каково им сейчас лежать под таким огнём. Лежат сейчас и, наверное, молятся Христу-Спасителю, Богородице и святым угодникам. А скорее всего, проклинают тот день и тот час, когда они взялись за оружие, чтобы отстоять свои сословные, да пропади они пропадом, привилегии. Одно дело, шагать за танком на кучку слабо вооруженных матросиков, и совсем другое: лежать, уткнувшись носом в землю, прислушиваться к свисту пуль, к их чмоканью об землю и думать при этом: «Не моя! И эта, слава Богу, не моя! Господи, сколько же ещё своей-то ждать!? Пресвятая Богородица, когда же это кончится? Мама!»

— Танк! — кричит Григорий.

Неповоротливая махина, описывая широкую дугу, разворачивается в нашу сторону. Вот на этом развороте я его и сделаю. Танковые пулемёты уже нащупывают наш окоп. Но нам огонь прекращать нельзя, нельзя давать белякам передышки.

— Гриня! — командую я, — Берись за пулемёт, бей вдоль цепи короткими!

Сам я снимаю с пояса «муху» и, потянув за концы, привожу её в боевое положение. Откидывается рамка прицела, и я ловлю в неё тёмно-серую ромбообразную тушу. Куда же его бить-то? А, какая разница! Кумулятивная граната своё дело сделает, куда бы ни попала.

С такого расстояния промахнуться из гранатомёта невозможно. Грохочет выстрел, и между нашим окопом и танком вырастает и тут же тает в воздухе огненная черта. А на танке вспыхивает яркий букет взрыва. И тут же из многочисленных щелей наружу рвётся пламя. Огонь вышибает люки. Из танка валит густой черный дым. До слуха доносится непрерывный треск. Это рвутся пулемётные патроны.

Всё перекрывает громкий крик «Ура!» Матросы поднимаются в контратаку. Перехватываю пулемёт и длинной очередью прижимаю к земле зашевелившихся, было, белогвардейцев. Они снова затихают, но не надолго. Выбор у них не богатый. Останешься лежать: смерть неминуемая; вскочить и побежать, авось пронесёт. И они обращаются в бегство. Еще одной длинной очередью внушаю кое-кому из них, что это — неудачный выбор. Но уцелевшие бегут, не оборачиваясь и не отстреливаясь. Это уже паника.

— Ну, вот и всё, Гриня, — говорю я, — теперь можно и перекурить.

Достаю пачку сигарет и угощаю Григория. Он дивится сигарете с фильтром, но всё-таки берёт её и прикуривает. Потом он поднимает опустевший ствол-футляр от «мухи» и спрашивает:

— Чем это ты его так?

— Это, Гриня, называется противотанковый гранатомёт одноразового действия, — отвечаю я, затягиваясь, и предлагаю, — Пойдём-ка за нашими на станцию. А то они там все трофеи расхватают, и нам ничего не достанется.

Григорий смеётся и вылезает из окопа. Я вешаю пулемёт на правое плечо стволом вперёд и быстрым шагом двигаюсь за бегущими к станции матросами. Когда мы туда приходим, там почти всё уже кончено. Только в здании станции и между вагонами ещё стучат редкие выстрелы. Два десятка обезоруженных офицеров стоят на перроне, подняв руки. Их охраняют четыре матроса.

— Где комиссар? — спрашиваю я их.

— Там, — машет один из них рукой вдоль эшелона, стоящего на первом пути.

Платонова я нахожу возле платформы, на которой закреплён самолёт без плоскостей. Вглядываюсь и узнаю «Сопвич Е.1», знаменитый «Кемел». Один из лучших истребителей Первой Мировой войны.

— А! Андрей! — обрадовано кричит Платонов, — Вот аэроплан, о котором я тебе говорил. Поможешь нам собрать его? Ты же лётчик.

Я ещё раз внимательно осматриваю истребитель:

— Собрать-то нетрудно. Трудно будет его в воздух поднять. Даже не трудно, а просто невозможно.

— Это почему?

Я показываю на развороченный крупным осколком нос самолёта:

— Один из цилиндров срезан начисто. Вряд ли вы сможете найти мотор, и не думаю, что англичане согласятся вам его поставить. Так что, лучше его сжечь.

— Эх, Тарасенко! Как он неаккуратно! — сокрушается комиссар.

Я смотрю на две разбитые трёхдюймовки и мысленно преклоняюсь перед высоким мастерством рыжего комендора. Это же суметь надо: одиннадцатью снарядами два орудия подбить! Да ещё при том, что они тоже не молчали, а долбили по нему.

— Брось жадничать, Петрович! — говорю я, — Какие у вас потери?

— Трое убитых и восемь раненых.

— Во! С такими потерями станцию взять, захватить орудие и три пулемёта, взять два десятка пленных! А ты ещё об аэроплане разбитом сокрушаешься и Тарасенко укоряешь. Да его за такую работу награждать надо!

— Не знаю, как Тарасенко, но без тебя мы бы не только станции не взяли, но и фронт вряд ли удержали бы. Так и напишу в донесении в штаб фронта.

— Ага! Заодно объяснишь им, откуда я взялся и куда делся. Вот веселье-то там будет! А уж репутацию ты себе заработаешь! — я качаю головой.

Платонов мрачнеет:

— В самом деле, не только не поверят, но и подумают, что я либо умом повредился, либо крепко отметил взятие станции. Кстати, ты определился, куда тебе сейчас идти?

Смотрю на искатель. Луч показывает на мастерскую.

— Туда, — показываю я рукой.

— Как у тебя со временем?

— Сам знаешь, времени у меня, хоть отбавляй. Спешить мне некуда.

— Тогда, погоди часок. Братки здесь цистерну спирту реквизировали. Победу спрыснем и на посошок примешь. Идёт?